Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая некоторых «возрастных изменений задней стенки правого желудочка сердца», я — совершенно здоров. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим.
Таким образом к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим полное представление о своем состоянии.
Мне сообщили, что Нодар еще плох. Вместо того, чтобы успокоиться и развивать у себя понемногу вкус к новой жизни, он медленно чахнул, зациклившись на какой-то абсурдной идее, склонившей его в свое время пойти учиться на биофак.
После свободы на первое место я ставлю отточенность логики. Ход моих рассуждений таков:
Человеческий опыт доказывает, что супружество — это искусственный, акт, хитрость, придуманная для выживания вида. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить «до ума» малышей. Но потомство отнюдь не тот стимул, что укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кроме абстрактной морали. Человеку все приедается, все ему мало. И виною здесь не распущенность, — тот же отбор: генетическое разнообразие рода повышает сопротивляемость. «Прочные» браки держатся не на любви, — на взаимной диффузии, на нездоровой животной боязни утратить друг друга. Счастливыми в них пребывают лишь дети. Родителям же достается извечное самонасилие.
Заявившись к Нодару, в первый момент я его не узнал, до того он осунулся и оброс. Хриплый голос царапал мой слух… Забавно, что именно он меня первым спросил:
— Как себя чувствуешь? Говорят, ты лечился?
Я успокоил его:
— У меня все в порядке… А вот ты, вижу, сдал.
Он отмахнулся.
— Да я-то здоров… — И печально уставился в стену.
Сидели мы с ним на кушетке в гостиной. Рядом был стол, на котором недавно стоял ее гроб. Бирута глядела на нас с фотографии в траурной рамке — все здесь напоминало о похоронах.
— Я устал, — вдруг признался Нодар. — Хочу спать, но почти что не сплю: лишь закрою глаза — вижу Бируту за день до смерти… И все, все повторяется… — все, что с ней было… до последнего вздоха. Больше нет сил! Я мечтаю о неповторимости как о спасении!
— «Неповторимости»!? Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— Это трудно тебе объяснить, — начал он. — Понимаешь… наш мозг не выносит необъяснимой реальности. Но когда абсолютная истина недосягаема, мы обходимся — временной или условной. Житель пещер создавал с этой целью мир Духов. Теперь мы для этого держим Науку…
Видя пугающий блеск его глаз, я подумал: «Он болен!» Нодар продолжал.
— Перед гробом мы говорили: «Она будет жить в нашей памяти…» Это пустые слова: наша память — как досканальная хроника, вроде видеопленки, тогда как живому даже привычного действия в точности не повторить. Живой каждый миг исчезает… с тем, чтобы тут же явиться немного иным…
У меня, вероятно, был ошарашенный вид, но он не заметил и продолжал:
— Если генный набор — это лишь кодограмма, прогноз, обещание жизни, то жизнь, состоявшаяся, зашифрована в неповторимости действий. Не зря говорят, что в поступке, как в зеркале, отражается весь человек. По Программе Неповторимости всякий из нас каждый миг уступает место другому. А обстоятельства и болезни, ведущие к смерти, являются результатом злокачественного стирания этой самой Программы.
Помню все сказанное Нодаром. Но если до этого я еще сомневался, последние фразы убедили меня: он теряет рассудок. В улыбочке на обросшем лице было что-то зловещее. Вот он спрятал в ладонях глаза; я услышал мольбу: « Бирута… жизнь моя, поторопись! Не могу больше ждать!» — Нодар, успокойся, — советовал я. — Ради Бога, не надо драматизировать! Постарайся свыкнуться с мыслью…
Он взглянул на меня и… не сказал ничего. Я ушел. В тот же день дозвонился в Елгаву, передал его дочери наш разговор. Илга все поняла, — прикатила, не медля, устроила так, что к Нодару под видом невропатолога привели психиатра, настояла, чтобы я тоже пришел.
Закончив осмотр и беседу с больным, эскулап, тонкогубый высокий старик, ворчал, моя руки:
— Чуть что — вызывать психиатра! Откуда такая жестокость?!
— Я ему не сказала, кто вы! — возразила Илга.
— Считаете вашего папу глупее себя?
Тут я вмешался:
— А если он болен? Нельзя же оставить больного без помощи!
— Разве так помогают?! У человека хроническое недосыпание, а вам лишь бы сбагрить — в лечебницу… Я там оставил рецепт. Пусть пьет, пока не наладится сон.
— Если с психикой у него все в порядке, — в упор спросил я, — чем тогда объясните бредовые мысли?
— Спорное — не значит бредовое… — разглагольствовал врач, уже стоя в прихожей. — Оно может стать плодотворным… «Все новое каждый миг уступает место новейшему…» — полагает ваш друг. Я не знаю, как вас, но меня эта мысль интригует.
«Шарлатан!» — произнес я вдогонку, когда за врачом захлопнулась дверь.
Из спальни вышел Нодар. От того, что теперь он был выбрит, в чертах появилось нечто «клювастое». Он ожег меня взглядом. Голос дрожал.
— Ты сказал всем, что я сумасшедший, — любезно с твоей стороны… Но сейчас тебе лучше уйти!
Вот она — человеческая неблагодарность! Хочешь сделать добро, а тебе отвечают упреками! Я ушел, унося неприятный осадок.
Однако через три месяца он позвонил мне, просил извиния.
— Саша, прости! Я был сам не свой — нахамил. Но и ты тогда зря вызвал Илгу! Все бы и так обошлось.
— Значит, уже «обошлось»? — осведомился я сдержанно, не настроенный продолжать отношения.
— А у меня радость! — Голос Нодара звенел. — Мне приснилась новая Бирута.
Я не знал, что ответить. Он, видимо, уловил замешательство.
— Ты, наверно, не понял. Раньше сон без конца повторял мне ее последние дни… В этот раз я увидел наш садик в Дарзини, где и ноги моей не было с прошлого лета… Как будто я приезжаю туда, захожу на участок… И вижу ее… Вначале опешил, потом говорю: «Это ты!? Но тебя уже нет!» — Напрасно рассчитывал, — говорит. — Я вернулась! Гляди, что на грядках творится: мусор, жухлые листья, трава! Ты меня дожидался?
— Тебя!
— А ну-ка неси, — говорит, — сюда грабли!
Сел я на корточки и без грабель, прямо руками, убираю весь сор. На душе так спокойно, так полно, как давно уже не было! Знаю: Бирута — рядом, живая, «неповторимая». Чувствую, это она… И потом, когда я проснулся, сомнений не возникало: этот сон — ключевой. Я дождался! Она возвращается! Скоро Бирута будет со мной! Очень скоро!
Когда Нодар смолк, я почувствовал, как на макушке моей поднимаются волосы… коих давно уже не было. Я, конечно, не мальчик, чтобы меня выставляли за дверь, однако, сдержался и даже слегка подыграл:
— «Возвращается»?! Как и когда?
— Пока что не знаю, — бодро ответил приятель. — Надеюсь, она мне даст знать.
— По почте? Письмом, телеграммой? — я чувствовал, что теряю терпение.
— Может быть, почтой… — Он не настроен был спорить.
— Что ж, подождем, — кончил я разговор и простился. Росло раздражение, но не Нодаром одним — вообще все участники затянувшихся браков возмущают меня. Терпя миллион неудобств, они были не в состоянии разорвать бесполезные узы. Я презирал шарлатана-врача, углядевшего в здравомыслии признак жестокости. Мне хотелось смеяться над ханжеством, над погрязшими в сентиментальности олухами.
У меня созрел план, и дня через два, решив действовать, я проехал на электричке до Дарзини, и оттуда дал телеграмму Нодару всего из трех слов: «Возвращаюсь встречай Бирута». Но по дороге домой неожиданно пожалел о содеянном. Я не тревожился, что найдут отправителя: бланк заполнил другой человек; я был в темных очках, в парике, с накладными усами, и приемщице меня не узнать… Однако достаточно, что я сам это знал, а пакостить исподтишка — не мой стиль…
Минут через сорок вернулся на почту… Но — поздно: моя телеграмма ушла. Предчувствуя шквал телефонных звонков, не решился ехать домой, прокатился до Юрмалы и нагрянул к сестре. Под банальным предлогом («установилась погода, и хотелось бы подышать морским воздухом») — испросил разрешения провести у нее пару дней. Таскался по берегу, вместе с другими до одури меря шагами сырую полоску под шелест прибоя. Но скоро обрыдли цепочки людей, одержимо бредущих у вспененной бровки. Хотелось забраться подальше от всех… И на утро я прикатил в Лесопарк, взял моторку из эллинга, через Киш-озеро вышел в протоку, оттуда — в главное русло Двины и — в Залив. Гнал на север, вдоль «дикого» пляжа. Свернул в устье Гауи, и потихонечку двигался против течения. Выбирая места побезлюднее, ночевал под брезентовым пологом: лодка — мой второй дом. Ловил рыбку, сколько ловилось. Грелся на солнце, когда оно было.
