Она говорила нараспев, откинув голову, закрыв глаза, и он, вздрогнув, прошептал:
- Господи, да она одержимая!
Но ему было все равно. Он отдал бы все на свете, чтобы следовать за ней. Запинаясь, он сказал ей это, но она прогнала его прочь, и он тихонько побрел к себе, исполненный такого смирения, какое до сих пор было ему неведомо.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
I
В это лето Шэрон Фолконер провела еще два цикла молитвенных собраний, и в каждом "крупная величина в промышленном мире" живописала историю своего обращения, свершившегося благодаря притче о талантах и красноречию сестры Фолконер.
Порой она держалась с ним, как с близким человеком, порой смотрела на него стеклянными, невидящими глазами. Однажды она резко бросила ему:
- Вы курите, да?
- Я… да.
- Слышу по запаху. Терпеть не могу! Можете бросить? Раз и навсегда? И пить тоже?
- Да. Брошу.
И он бросил. Мучился, томился, не находил себе места, но ни разу с тех пор не прикоснулся ни к спиртному, ни к табаку и искренне жалел, что по вечерам, которые теперь нечем было заполнить, его нет-нет да и тянуло к горничным в отелях.
Однажды, в конце августа, в небольшом городке штата Колорадо, когда он после второго выступления в роли спасенного финансового титана возвращался с Шэрон в отель, он взмолился:
- Позвольте мне зайти к вам! Прошу вас! Нам никогда не удается просто посидеть и поболтать.
- Хорошо. Приходите через полчаса. Звонить по телефону не надо. Поднимитесь прямо в номер Б.
Полчаса трепетного ожидания - ожидания, сродни страху.
В каждом городе, где Шэрон проводила свои собрания, ее приглашали остановиться у кого-нибудь из праведных отцов города. Она всегда отказывалась.
У нее имелось наготове подробное объяснение: она может "полнее отдаваться молитвам, имея свое пристанище, где сама атмосфера понемногу становится все более одухотворенной".
Элмер гадал иной раз, не останавливается ли она в отеле ради атмосферы Сесиля Эйлстона, но старался не особенно задумываться об этом, чтобы не страдать.
Полчаса миновало.
Он нетвердой походкой поднялся к номеру Б и постучал.
- Войдите, - донеслось издалека.
Она была в спальне. Он медленно вошел в непроветренную гостиную. Обои в исполинских розах, на столике - ужасающая, пузатая золоченая ваза, два жестких кресла у стены, скрипучий диванчик. Лилии, которые ей прислали ее ученики, увядали в корзинках, в умывальном кувшине, ворохом лежали в углу. Вокруг фарфоровой плевательницы рассыпались бледно-розовые лепестки.
Элмер смущенно примостился на краешке кресла. Сам он не осмеливался заглянуть за пыльную парчовую портьеру, отделяющую гостиную от спальни, но воображение его было куда смелей.
Она откинула портьеру и остановилась, осветив, словно пламя, унылую комнату. Она сменила свою белую тунику на алый пеньюар с рукавами из золотой парчи - золото и пурпур, масса черных волос, узкое бледное лицо…
Бросив Элмеру:
- Идите сюда! - она скользнула на диван.
Он благоговейно обвил рукой ее стан, и голова ее легла ему на плечо. Он прижал ее к себе сильнее.
- Ах, нет, не надо любить меня сегодня, - вздохнула она, не двигаясь. - Вы узнаете, когда я сама захочу… А сегодня будьте хорошим, утешьте меня…
- Но я не могу вечно…
- Знаю. Вечно, быть может, и не придется… Как знать! О, мне нужно… Сегодня мне нужен только бальзам для моего тщеславия. Говорила я вам когда-нибудь, что я воплощение Жанны д'Арк? Я и сама иногда в это верю. Безумие, конечно! На самом деле я - весьма невежественная молодая женщина, с солидным запасом энергии, направленной не на то, что нужно, и с некоторой долей идеализма. Я произношу классные проповеди шесть недель подряд, но если бы я осталась в том же городе шесть недель и один день, мне пришлось бы вертеть шарманку сначала. Я умею красиво говорить, но почти все проповеди написаны Сесилем, а остальные я ворую без зазрения совести.
- Вам нравится Сесиль?
- О, какой славный, ревнивый толстяк!
Она, чей голос так недавно звучал, подобно грозному органу, сейчас лепетала, как малое дитя.
- Черт побери, Шэрон, не изображайте из себя младенца, когда я говорю серьезно!
- Черт побери, Элмер, не смейте говорить "черт побери"! Ненавижу мелкие грешки: табак, брань, сплетни, пьянства ради того, чтоб быть навеселе. Люблю крупные: убийство, страсть, жестокость, честолюбие!
- А Сесиль? Он тоже из тех крупных пороков, которые вы любите?
- О, он милый мальчик! И до чего всерьез принимает себя! Прелесть!
- И любит-то, наверное, так же горячо, как сливочное мороженое в стаканчике.
- О-о, вы бы очень удивились!… Ну ладно, ладно! Не терпится вам, бедняжка, чтобы я сказала какую-нибудь гадость про Сесиля? Хорошо, доставлю вам это удовольствие. Так вот: он очень много сделал для меня. Он и в самом деле кое-что знает; он-то, во всяком случае, не добротный обелиск невежества, вроде нас с вами.
- Но, послушайте, Шэрон, ведь я тоже окончил колледж и к тому же, в сущности, имею право называться бакалавром богословия.
- О том я и говорю. Сесиль, он по-настоящему знает, как читать. И, спасибо ему, отучил меня от того, чтоб держаться, как служаночка из второсортного отеля. Вот только… просто я уже переняла все, чему он может научить, и если я еще немного проникнусь его высокомерием, то потеряю всякую связь с простым народом - благослови его, боже, этот славный, милый, честный народ!
- Прогоните его. Возьмите меня. О, дело не в деньгах. Вы это знаете, дорогая. Лет через десять, когда мне будет тридцать восемь, я могу стать у Пикот коммерческим директором - тысяч эдак десять в год, а когда-нибудь и председателем правления - это уже тридцать тысяч. Я не заработка ищу, а… Ох, я с ума схожу по вас! Я никого в жизни не обожал, кроме вас, вот еще только маму. Я люблю вас! Слышите? Черт побери - да, я сказал "черт побери" - я вас боготворю! О Шэрон, Шэрон, Шэрон! Я ведь не лгал, когда говорил сегодня, что вы меня обратили на путь истинный, - вы в самом деле сделали меня другим человеком! Вы позволите мне вам служить! И, может быть, согласитесь выйти за меня замуж?
- Нет. Не думаю, чтоб я когда-нибудь вышла замуж - как это принято понимать. Возможно, я выставлю бедняжку Сесиля и возьму вас. Увидим. Во всяком случае… Дайте мне подумать.
Она сбросила его руку и задумалась, опершись подбородком на руки. Он припал к ее ногам - в буквальном и переносном смысле.
Наконец она заговорила:
- - В сентябре собрания будут в Венсенне, и всего четыре недели. Весь октябрь буду отдыхать перед зимней кампанией, зимой вы меня не узнаете: шик, блеск, закрытые помещения, большие залы!… Поеду домой в Виргинию, в старое родовое поместье Фолконеров. Папа и мама уже скончались, и оно теперь принадлежит мне. Старая плантация. Хотите приехать туда ко мне недели на две в октябре? Только вы и я…
Элмер не помнил себя от счастья.
- Хочу? О боже!…
- А вам удастся освободиться?
- Да. Хотя бы мне это стоило места!
- В таком случае… я вам пришлю телеграмму, когда приехать. Я поеду первая. Адрес - Виргиния, Браутон. Хэннинг-Холл. А сейчас я, пожалуй, лягу, милый. Приятных сновидений!
- Можно, я вас уложу?
- Нет, дорогой! А вдруг я забуду, что я сестра Фолконер… Спокойной ночи!
Ее поцелуй был легок, как дуновение ветерка. Элмер послушно вышел, удивляясь тому, что Элмер Гентри способен любить так сильно, что даже не добивается любви.
II
В Нью-Йорке он купил себе костюм из ирландского грубого сукна, рябенькую кепку. Идиллически благодушный, массивный, сидел он у окна пульмановского вагона, с умилением взирая на поля Виргинии. "Старая Виргиния - ах, старая Виргиния!" - блаженно мурлыкал он. Причудливо извивающиеся изгороди, негритянские хижины, тонконогие кони на скалистых пастбищах, при виде которых вспоминались плантаторы, разъезжающие на них, бесконечные синие холмы… Это был старый край, старше его жаркого Канзаса, старше Мизпахской семинарии, и ему хотелось стать частью этого края, полного традиций, этого мира, к которому принадлежит Шэрон. А потом, по мере того как сокращались мили, отделявшие его от нее, он перестал обращать внимание на теплые краски ландшафта за окном и отдался предвкушению встречи с нею.
