Рин посмотрела на неё со смешанным чувством понимания и страха. Она помнила Сайор, как очень кроткую женщину. Порою в битве она бывала яростной и беспощадной, но в обычной жизни — всегда спокойна и погружена в себя. В Сайор появилось новое, и это одновременно нравилось и не нравилось Рин. Подруга Лайана раскрыла в себе силу, которую Рин никогда раньше не видела в ней.

— Мы — подруги, — холодно заметила она.

— Да. Подруги. И нам необходимо дружить: иначе мы — никто. — Сайор посмотрела на свои одеяла. — Если мы не будем друзьями, можно просто… не знаю… пойти и утопиться, оставив эти паршивые одеяла на берегу для кого-нибудь ещё. А сейчас получается, будто мы боремся за тень Лайана.

Рин похлопала её по плечу, и в этом жесте чувствовалось понимание.

— Я же сказала, мы друзья.

— Давай не воевать друг с другом, — повторила Сайор. — И особенно из-за Лайана. Мы любили его по-разному, так давай уважать это различие и оставим в покое всё остальное.

Река медленно текла между больших серо-зелёных камней, настолько отшлифованных водой и временем, что они напоминали раковины гигантских моллюсков. Сайор подумала, что, вероятно, река временами растекалась и затопляла соседние поля. Стайка ребятишек, раскрыв рты, смотрела на приближающихся женщин. Сайор улыбнулась про себя. «Даже если я и не принесла ничего жителям Лайанхоума, — подумала она, — то по крайней мере разбудила любопытство у этих детей».

Подруга Лайана, к ногам которой был брошен почти весь Альбион, принялась стирать одеяла в тёплой проточной воде, время от времени шлёпая ими по плоскому камню. Дети продолжали смотреть, но некоторым из них надоело это зрелище, и они отправились на поиски новых игр. Иногда то Сайор, то Рин останавливались, чтобы расслабить ноющие мышцы спины, клали руки на пояс и выгибались так, что позвоночник, казалось, вот-вот сломается, а затем вновь возвращались к работе. Наконец стирка была закончена.

Рин поднесла одно из мокрых одеял к лицу и засмеялась.

— Запах вроде ничего. — заметила она.

— Трудно сказать, ведь они ещё мокрые, — пробормотала Сайор кряхтя: она уже в который раз выбивала о камень одно из одеял.

— Мне кажется достаточно, — сказала Рин. — Они чище, чем новые.

Сайор про себя согласилась с этим, но, стараясь доказать что-то, продолжала бить одеялом по камню ещё некоторое время. Затем, шатаясь от усталости, она тоже остановилась.

— Похоже, ты права.

Они расстелили одеяла на пожелтевшей траве возле реки, примяв длинные стебли, и так строго посмотрели на оставшихся ребятишек, что те в ужасе разбежались. Конечно, одеяла не пострадали бы от детского любопытства, но вот от грязных пальчиков… Солнце жгло нещадно, и от мокрой ткани вскоре пошёл пар.

Сайор и Рин легли на спину по разные стороны от одеял, словно это была некая символическая граница, и, заложив руки за голову, стали смотреть на безоблачное голубое небо. Нос Сайор щекотал одуванчик. Она решила сорвать его и уже подняла руку, но затем передумала и просто отвернулась. Одуванчик был частью того Альбиона, в который научил её верить Лайан. Пусть живёт одуванчик.

— У тебя ребёнок Лайана, — сказала наконец Рин, потянувшись в лучах солнца.

Сайор улыбнулась. Рин говорила о том, что они обе давно знали. Это было не характерно для Рин, значит, она говорила о том, что больше всего её беспокоило.

— Да, — согласилась Сайор, адресуя свои слова небесам.

— Значит, именно поэтому ты можешь помнить и именно поэтому мы говорим с тобой сейчас.

— Да. Я думаю, это именно так.

— Нет, не совсем так. — Рин отогнала назойливую муху от своего лица. — Это не объясняет, как я нашла дорогу сюда.

— Понимаю. Именно потому я и подумала, что ты тоже носишь ребёнка Лайана.

На некоторое время воцарилось молчание, нарушаемое лишь стрекотом насекомых и шорохом ветра в траве. Сайор казалось, что она смотрит на небо сквозь трубу, состоящую из пожелтевших стеблей травы с колышущимися колосками наверху. В поле её зрения вдруг вплыло маленькое пушистое облачко.

— Нет, — сказала наконец Рин. Для Сайор её голос звучал откуда-то из поднебесья. — Я уже говорила тебе об этом. Что-то ещё привело меня сюда. Что-то, находящееся в доме. — Сайор вздохнула.

— Что же это?

— Самое странное, что я не знаю. Правда, не знаю. Я почти не помню, что было со мной, когда умер Лайан. Шла куда глаза глядят, ночуя на полях или в случайных деревнях, кормилась у случайных людей. Припоминаю, как некоторое время шла с одной из эллонских банд — думаю, могла бы и больше вспомнить, но не хочу. К тому же проституткой у эллонов была не я. «Я» существовала лишь тогда, когда была с Лайаном, и сейчас.

Сайор была удивлена эмоциональному всплеску Рин. Сама она сызмальства привыкла отдавать своё тело, это было простой необходимостью, и специально вспоминать об этом было всё равно, что вспоминать о пшеничной похлёбке, которую она съела несколько лет назад. Она ела потому, что хотела есть, и если для того, чтобы поесть, необходимо было отдать своё тело, она спокойно пользовалась этой ситуацией, находя процесс гораздо более скучным, чем сама еда. Для Рин же это несомненно означало большее.

— Извини, — сказала Сайор.

Они снова замолчали. Облако, как молочное пятно, проползло перед глазами Сайор, скрыв на время голубизну, а потом ушло из поля зрения.

— Не знаю, как долго это продолжалось, — сказала наконец Рин. Сайор казалось, что она обращается скорое к небу или к траве, чем к кому-либо ещё. — Но затем наступил период бодрствования, когда всё изменилось. Возможно, было бы проще, если бы всё оставалось по-прежнему — я имею в виду, проще для меня. Я точно помню, когда всё изменилось. Я сидела за деревянным столом, который сильно качался, если на него положить руку. Я постоянно забывала об этом, и миска с похлёбкой то и дело проливалась. Те, кто давал мне эту похлёбку, смеялись надо мной, а я смеялась вместе с ними, потому что юмор происходящего затмевал для меня тогда весь Альбион. Думаю, тебе знакомо это чувство.

— Да, — сказала Сайор, срывая травинку и дотрагиваясь её концом до своих губ, и подумала: «Когда умер Лайан, всё для меня было так же, только шиворот навыворот: во всей Вселенной стало пусто-пусто…»

— Затем что-то проснулось во мне. — Рин дышала так шумно, что Сайор слышала её дыхание. Женщина-воин с трудом подбирала слова. Оружием она владела гораздо лучше.

— Как будто я была рыбой, — произнесла Рин наконец. — Лениво плавала в воде, не замечая ничего, и зацепилась жабрами за рыболовный крючок. Рыбак в это время спал и не потянул за леску. Крючок зацепил меня неглубоко, я могла в любой момент сорваться, оставив на нём лишь чешуйку, но решила не делать этого. Просто висела в воде, чувствуя боль, удивляясь этому новому ощущению и мучаясь вопросом: что это всё может значить? Извини, может, я не очень хорошо объясняю…

— Ты хорошо объясняешь, — сказала Сайор, представляя себе напряжение в чёрных глазах Рин, которая пыталась объяснить нечто, выходящее за рамки понятий смерти и славы.

Рин хмыкнула, но продолжала:

— Любая нормальная рыба давно сорвалась бы, и боль от крючка немедленно прошла бы. Но я не была нормальной рыбой. Этот крючок разбудил во мне что-то, о чём я забыла, плавая в воде. Мне было интересно узнать, что же это зацепило меня. — Она засмеялась, по-видимому, сердясь на себя. — Я не могу представить рыбу, которая поворачивает голову, чтобы лучше рассмотреть вонзившийся в неё крючок, — сказала она, — но именно это я и сделала. Я посмотрела на крючок, и хотя сначала не поняла, что это — а он пришёл совершенно из другого мира, мира, о котором я ничего не знала и который находился за зеркальной поверхностью над моей головой; я поняла, что он имеет некоторое предназначение. Так я и продолжала висеть в воде, а крючок продолжал вызывать в моей голове новые мысли. Это был посланник из того мира, куда я не могла попасть… И вместе с тем во мне зрело убеждение что я уже была там.