— По виду он молод.

— Да. Он еще ни разу не дрался.

Мимолетное темное облачко: печаль или тень тревоги? — но оно уплыло, и снова светло.

— Если все будет хорошо, когда мы доберемся до моря?

— Дней через десять. Но все хорошо не будет.

— Все хорошо не будет, — сказал я ей, и смутная тень на душе вдруг превратилась в мысль. Это была одинокая мысль — такая же, как в Хаосе. Она пришла откуда-то изнутри, чужая, чуждая Сообитанию, людская.

Общее хотело, чтоб я привел их сюда.

Я улыбнулся Элуре и отошел от них. Я не хочу, чтобы в ней просочилась моя тревога.

Мы не прорвались через Границу — нас пропустили. Просто нас слегка попугали, чтобы я не успел усомниться и не вернулся назад.

Я незаметно ускорил шаг, они далеко позади, но это не страшно, я открыт, я чувствую все вокруг. Мир наполнен и пуст; ха зеленой чертой горизонта тугое движение, жаркое беспокойство — скоро Трехлуние, все готовятся к брачной поре. Но это там, далеко, а здесь тишина. Это значит: Сообитание уволит от нас живое, чтобы мы не сумели нарушить закон.

Общему нужно, чтобы я привел из сюда. Почему? думаю я. Если Общее хотело того же, что я, почему для меня закрылась Общая Память? Для чего был нужен обман в Границе?

Оно хочет совсем не того, что я. Оно знает, если бы я понимал, чего оно хочет, я бы не стал приводить их сюда.

Холодные, неприятные мысли — мертвые и тяжелые, будто камень в мозгу. Общее не может так со мной поступить. Между разумными невозможен обман. Сообитание может так поступить со мной. Оно начало Изменение, включая в себя людей, а когда идет Изменение, Сообитание подчиняет себе даже Общую Память.

Почему я это знаю? думаю я. Как я могу это знать? Неужели я все-таки связан с Общим?

День был долог и безмятежен. Мы шли по красивому, очень пустому краю, Ортан был молчалив, Фоил вдруг присмирел, и уже не носился вокруг, а степенно шагал рядом с нами.

Странно, но я совсем не верю в опасность. Мне хорошо и спокойно, словно все уже сбылось и нечего больше желать.

Это неправильно, думаю я лениво, что-то не так. Надо…

Мне ничего не надо. Только идти и молчать, пусть вечно будет покой, тишина и чувство, что все уже сбылось.

Норт и Илейна взялись за руки, молчат и идут, как во сне.

Сон, думаю я, надо стряхнуть, но я не могу, так хорошо во сне…

Ортан остановился и поднял руку. Он стоит, огромный и черный, рассекая желтый закат. День ушел. Но куда он ушел? Почему он кончился так внезапно?

— Здесь вода, — говорит Ортан. — Останемся тут. Погоди, — говорит он мне. — Будет ночь. Мне надо беречь силы.

Будет ночь, и небо уже догорело; посерело, обуглилось, разлетелось брызгами звезд. Выше, выше, совсем высоко, темнота и звезды, и остренький лучик света, одинокая блестка огня. Белая искра, сияющий шар, огромное, медленное, серебряно-голубое. Оно опускается, опустилось, впитало зелень травы и голубые отблески неба.

Корабль, подумала я удивленно. Значит, он был? Какой большой! Давным-давно… Я чувствую это давно, между днем корабля и ночью, в которой мы, словно бы пласт времени, тугой и прозрачный. Нет! Живая, упругая, добрая плоть; она обступает и обнимает меня теплым кругом мгновенных существований. Я есть, мы — есть, тогда — и теперь, давно — и сейчас, никогда — вечно.

Живущее время в одновременности бытия, и мне почему-то совсем не страшно, хоть рядом со мной те, что умерли так давно, что видели это своими глазами. И те, что живут сейчас — они тоже рядом со мной и смотрят со мной сквозь время глазами тех, кто умер.

— Общая Память, — сказал мне кто-то. — Осторожно, Элура, ты входишь в Общую Память. Я рядом, сказал он, не бойся. Я сумею тебя закрыть.

— Кто вы? — спросила я у тех, что вокруг, и они ответили.

— Общая Память. Мы — те, что живут и жили. Не бойся, Это было давно.

Этот было давно, и мир вокруг корабля менялся. Словно в сказке, исчезла зелень травы: черная раненная земля, а на ней — поверх боли — душная корка. Серая каменная броня, серые домики — будто из-пол земли, серые тени странных чудовищ. Живые — но не живые, словно бы разумные — но не способные мыслить. Они изменяют мир и убивают; тысячи смертей безвозвратных и бесполезных, потому что они ничего не дают живым, потому что смерть уносит, не забирая, тех, кто должен оставить потомство, и тех, кто не должен.

И — люди. Наконец-то я вижу людей. Они далеко. Они за невидимым, которое убивает, они внутри непонятных серых. Мне странно: это они, божественные предки, которых я обязана почитать. Прекрасные и всемогущие, пришедшие звездным путем, от которых остались нам лишь предания и неяркие блики знаний. Серые пугливые тени, убивающие из страха. Страх окружает их стеною из смерти, мозг их глух — разум не может к нему пробиться, а если внешняя мысль вдруг коснется его — он цепенеет в тяжелом испуге.

Значит, и они боялись себя…

Они боятся, но Общее окружает, просачивается, проникает к ним, и я уже среди людей — в поселке и в корабле. Их лица, их запах, их голоса; я слышу слова, но они лишены смысла. Одежда, приборы, непонятные вещи. И все-таки я кое-что узнаю! Но все сменяется слишком быстро: люди, дома, начиненные смертью башни; рушится лес — ствол за столом, серые твари вгрызаются в трупы деревьев, море, огонь, непонятное, бурая кровь в зеленой воде.

И — уже не мелькает. Я внутри корабля. Странное место, которое мне почему-то знакомо. Чем-то знакомо, но я не пробую вспомнить чем, потому что слова вдруг обретают смысл. Мне трудно их понимать. Я никогда не слыхала, как звучит Древний язык, и мне нелегко совместить написанное со звучащим.

Двое, связанных уважением и неприязнью. Два знакомых лица, хоть я уверена, что одно я не видела никогда, никогда и не могла бы увидеть его — и остаться дивой — но я его знаю. А второе — я встречала его много раз измененным в бесчисленной череде портретов, и живым — хотя и другим — я его тоже знаю. Капитан Савдар. Первый Капитан. Полубог.

Он был совсем не похож на бога. Высокий, крепкий, рыжеволосый, с суровым и упрямым лицом.

А второй — невысокий и черноглазый — он, пожалуй, красив; мягкий, сдержанный — и опасный, как бездымный вулкан, как лесной пожар, затаившийся в еле тлеющей искре.

— Дафен, — сказал капитан Савдар, — мне не нравится эта планета. Вам угодно считать ее безопасной, но — черт побери! — когда насмотришься этих планет, что-то такое появляется — чутье? Так вот, она мне не нравится!

— Это прелюдия к разговору о пункте три?

— Да! — сказал капитан. — И нечего улыбаться! Я возражал и возражаю. Координаты планеты немедленно должны быть переданы в Бюро регистрации. Не-мед-ленно!

— А я настаивал и настаиваю, — ответил Дафен спокойно. — Капитан, вы не вчера получили этот приказ. Вы ознакомились с ним перед полетом и вполне могли отказаться. Тогда согласились, значит, теперь уже не о чем говорить. Всего три пункта, — сказал Дафен. — Первые два выполнены — и тут у нас нет претензий. Вы доставили нас сюда. Вы обеспечили высадку и закрепление. Дело за главным, капитан. Теперь мы должны исчезнуть. Оказаться забытыми на несколько сотен лет.

Они сидят и смотрят друг другу в глаза; капитан в ярости, а его противник спокоен. Так спокоен, что вспоминаешь бездымный вулкан и тлеющую в буреломе безвредную искру.

— Вы! — сказал капитан. — Безумец! Вы просто проклятый идиот, вот что я вам скажу! Вы понимаете, какой опасности подвергаете ваших людей? Вы понимаете: если что-то случится, вам никто не сможет помочь? Черт вас побери! А я? Какого дьявола я из-за вас рискую своим экипажем? Дафен, — сказал он угрюмо, — я требую, чтобы вы разблокировали передатчик!

— И об этом вы не вчера узнали, — равнодушно ответил Дафен. — Степень риска была указана в договоре и учтена при оплате. Вам предложили рискнуть — и вы согласились. А что касается нас… Капитан, — сказал он, — задайте себе вопрос: почему вы получили такой приказ? Почему Федерация согласилась на это?

— Кто бы не согласился! — проворчал капитан. — После резни, что вы устроили на Элоизе…