Ортан схватил меня за руку и потащил вперед, я спотыкаюсь, сон затягивает меня, ноги вязнут в мягкой трясине сна, ус-ни, ус-ни, но тревога, Ортан тащит меня из сна, почему? Я не хочу, и тогда я бью себя по лицу, раз, другой, сон раздался, Фоил толкает мордой Илейну, я сама, говорю я Ортану, помоги Норту, и вперед, вперед! в перекрестие рыжих теней, в ночь-день, в никуда-низачем…

Мы вырвались из Границы. Это неправильно и непонятно, но мы еще живы. И я, наконец, могу отдохнуть…

Ручей позвал меня сам. Он юный и безрассудный, он просто так захотел, и я ему благодарен.

Впервые я смог заснуть. Я лег на траву у воды, открыл для ручья свой разум, и он стал вплетаться в меня. Мы с ним потекли вдвоем сквозь белое и голубое, упали в холодную глубь, и там была тварь без имени, ворочавшаяся в мороне, но мы протекли сквозь нее, и бездна стала прозрачно-синей, такою синей, такой прозрачной, что это была уже не вода. И я полетел высоко-высоко над горами Хаоса, над Границей, но ручей, хохоча, потянул меня вниз, и мы плыли сквозь белое и голубое…

Оставайся со мною, сказал ручей, будь моим сном, будь моим тэми.

У меня уже есть тэми.

Твой тэми уйдет, а для меня не бывает Трехлуния.

Для меня скоро будет Трехлуние, ты чувствуешь: я не один.

Как жалко, сказал ручей, мне скучно течь одному. Побудь со мною, сказал ручей, я всех отгоню и усыплю обманом, и мы с тобой потечем…

И когда мы вытекли из сна, был большой сияющий лень. Огромный, полный день, каких не бывает в Хаосе. Я чувствовал, как жизнь наполняет меня, заглядывает в мой разум, притрагивается к мыслям. Просторная радостная свобода быть целым и частью, собою — и всем. Не разумом, заточенным в себе, как орех в скорлупе, а целым миром, полным равных со-ощущений и со-мыслей.

Мы с Фоилом тихо стоим над ручьем в сияющем облаке звонкого счастья, но что-то темное, смутная тяжесть… И я вдруг понял: это Элура. Она одна. Она вне. Ей плохо.

И я поскорей нашел ее взглядом. Усталое бледное лицо и глаза, как темные камни. Холодные, твердые, лишенные глубины. И темное, твердое, каменное окружает ее.

Откройся, сказал я ей. Впусти меня.

Она закрыта, она не слышит меня. Такая просторная, радостная свобода, а она, как орех, в своей скорлупе.

— Элура! — сказал я вслух. — Мы вырвались в Мир!

Она кивнула устало и безучастно.

— В твой мир, — сказала она. — А я со своим прощаюсь. Погоди, Ортан, — сказала она. — Наверное, мне придется принять твой мир, но пока я его не хочу. Мне нужен тот, в котором я родилась.

— Он уже умер, Элура.

— Он не может исчезнуть, пока я жива. Ведь я — последняя ниточка, Ортан. Язык, предания, крохи знаний. Традиции, — глухо сказала она. — Пойми, я унесла из Мира сокровище, которому нет цены. Да, — сказала она, — я знаю: никому это все не нужно. Меня убили бы вместе с ним. И все-таки это как воровство: без спросу забрать с собою все то, что делало нас такими как есть — людьми и потомками Экипажа.

Я не знаю, что ей сказать, я просто не понимаю, я только слушаю и молчу.

— Ты не поймешь, — сказала она. — Они тоже не смогут понять, — она кивнула на спящих Илейну и Норта. — Их мир был прост. И если отбросить обычаи и одежду, они немногим отличаются от дафенов. А мой мир был двойственным, Ортан. Я жила в сегодняшнем мире — среди одичания и войны. Воевала, правила Обсерватой, изощрялась в интригах и обманах, чтобы сберечь свой маленький край. Но была и другая жизнь. Каждую третью ночь я поднималась в священную башню, к телескопу, наблюдала за звездами и вносила записи в книгу. Триста лет наблюдений, Ортан! Этим знаниям нет цены. Я не сумела их взять с собой. Они остались в надежном месте, там, наверное, и истлеют, не пригодившись никому. И еще, каждые десять дней, я добавляла несколько строк в Хронику Экипажа. Триста лет велись эти записи — со дня основания Обсерваты, от Третьего Штурмана Родрика Трента, внука того, кто привел нас в Мир. И эти книги тоже истлеют там, в тайнике.

— Ортан, — сказала она, — ведь это и было главным, ты понимаешь? Ведь все жестокости и обманы — все было только затем, чтобы спасти Обсервату. Не просто край, в котором я родилась, а последний оазис знания, последнюю паутинку, что тянется из глубины веков — от звездного мира, от утраченного могущества, от почти забытой, но еще не утерянной сути!

— Элура, — сказа я тихо, — ты просто еще не знаешь. В Мире ничего не может исчезнуть. Все, что в тебе… Общая Память это возьмет и сохранит.

— Для кого? — горько спросила она. — Кому теперь это нужно?

Ортан велел:

— Будьте тут. Нельзя отходить от ручья, — и они с Фоилом тотчас исчезли. Я представила, как они бегут по степи, мчатся легкими, радостными прыжками, и печаль чуть-чуть отпустила меня. Нет. Мне стало легче после этого разговора. Чтобы понять что-то, надо назвать, я назвала — и поняла, что со мною.

Это глупо — то, что со мною. Глупо и бесполезно. Глупо, потому что бесполезно. Я сама сделала выбор, и теперь остается только принять то, что этот выбор влечет за собой.

Я сижу у самой воды в жидкой тени склоненных кустов. Почему-то я знаю, что здесь безопасно. Тихий лепет воды, чуть заметная рябь — просто блестки, иголочки желтого света на сверкающей голубизне. Здесь покой. Освежающий ясный покой, свобода и чистота. Может быть, я еще полюблю этот мир…

— Дурища ты, моя леди! — сказал Норт за кустами. — Очень я ей нужен!

— А она тебе?

Ого! Неужели можно ко мне ревновать? И все-таки мне досадно, что Норт засмеялся.

— Элура — отличный парень и умнейший мужик! А мне, вроде, замуж ни к чему. Ну, перестань дурить, детка!

Хлесткий звук оплеухи, возня и сразу охрипший голос Норта.

— Брось, говорю! Слово-то я дал, так сам не железный. Чего ты от меня хочешь?

— Ты не любишь меня! — сказала Илейна.

— А Мрак тебя забери! Кругом поехали! Стал бы я твои штучки терпеть, когда б тебя не любил! Илейна, — сказал он серьезно, — я в казарме родился, а в драке вырос, я ваших выкрутасов не знаю. Надо будет — жизнь за тебя положу, а кривляться не стану — не обучен.

Ну вот, эти двое уже разобрались, кто кому нужен. А я? подумала вдруг она. Ортан…

И сразу горячая злая волна: унизиться. Смешать кровь Экипажа!

И сразу привычная, тупая тоска. Я! Невзрачная старая девка, которая никогда никому не была желанной.

И твердый спокойный холод внутри: пусть будет, как будет. Ничего не бояться и ни о чем не мечтать. Разве что только увидеть море…

Здесь была совсем другая равнина: уютная, мирная, с зеленой сочной травой — у нас трава бывает лишь в самом начале лета. Оказывается, равнина — это тоже красиво.

— Здесь опасно?

— Не знаю, — ответил Ортан. — Я всем говорю, что нас лучше не трогать. Мы соблюдаем закон, но если на нас нападут — мы убьем.

— А это можно?

— Да, — ответил он неохотно. — Если защищаться. Только не оружием. Оружием нельзя.

Мы отдохнули за день, идти легко и приятно; мягкий ветер слегка разбавляет зной. Фоил, как бабочка, носится возле нас: то убегает, то возвращается, мелькает то слева, то справа; чистый восторг, ясная детская радость, теплые волны окатывают меня, гасят печаль и согревают душу.

Кажется, мне все-таки нравится здесь…

Быстрые темные пятнышки на горизонте. Ортан? Но он спокоен и отвечает, не глядя:

— Неил. Они умные, как этэи.

Фоил сердито фыркнул, и я засмеялась. До чего же приятны простые вещи!

Быстрый табун почти домчался до нас. Незнакомые грациозные легкие звери — они мельче, чем рунги, но, пожалуй, так же красивы. Здесь все красиво, с удивлением думаю я, это какой-то обман, так не бывает…

И опять словно мягкий шелест в мозгу, дуновение мысли. Какие-то мысли пролетали рядом со мной. Фоил сердито топнул ногой, табун повернул и умчался.

Поссорились?

— Немного, — с улыбкой ответил Ортан. Улыбка взрослого человека, который смотрит на ссору детей. — Вожак сказал, что Фоил делает то, чего не надо делать. А Фоил ответил, что в табуне есть белый теленок. — И отвечает на мой молчаливый вопрос: — Это значит, вожак не заботится о табуне. Он позволил самкам есть плохую траву. — И опять в его голосе и во взгляде спокойная твердая нежность. — Фоил будет хорошим вожаком.