— Не знаю, — тихо сказала Инта. — А ты, Алек?

— Я не хочу в Легион, — ответил Алек. — Я забуду тебя, — сказал он Инте и с тоской поглядел ей в лицо. — Мне казалось: вот чуть-чуть — и я опять человек. И я смогу тебя оживить. А мы уже пришли, — угрюмо сказал он ей, — и я опять тебя потеряю. А если найду — так это будем не мы. Не хочу, — сказал он с тоской, — не надо!

— А если мы просто умрем?

— Не знаю, — сказал он ей. — Я не хочу, чтоб ты умерла. Если ты пойдешь в Легион, так и я пойду… чтоб тебя искать.

— Значит дело только за мной? — она невесело засмеялась. — Вот видишь, Альд, а ты говоришь о свободе! Я не очень хочу исчезать, — задумчиво сказала она, — но я тоже не хочу в Легион. В конце-концов, что такое смерть по сравнению… с этим? Если бы я могла отыскать того, кто изобрел этот мир! Я просто не верю, — сказала она. — Если есть выход… Альд, — сказала она, — кажется, я понимаю! Выход есть, но он… Хорошо, — сказала она и вскочила с песка. — Пусть так и будет. Идем на прорыв!

Опять мы идем неизвестно куда, и серое небо смешалось с тяжелой водой. По серому сквозь серое и кругом ничего. Вот тебе твоя правда, подумал Алек, вот она тебе, твоя проклятая правда. В который раз? угрюмо подумал он, и сколько раз здесь опять проходить, если опять не вырвусь?

По серому сквозь серое и серо внутри, и все просвечено до конца безрадостным светом. И где-то там, вдалеке, лежит его жизнь, нелепая и жестокая жизнь — от скудного детства до смерти. Дурацкая выдалась жизнь, подумал он, сперва убивал, потом убили меня, и все началось сначала. Зачем это было надо? подумал он. Зачем я родился, за что я убит, и для чего я мотаюсь в проклятом кругу?

…Я стояла возле окна, и дождь лупил по обвисшему саду, и на дорожках лопались пузыри. Дождь и домик в саду. О боже! подумала она, так вот что это такое! Я даже не помню, как его звали, я помню только, как я его любила. Он глядел на меня и молчал — что можно сказать, когда тебя предают? Я любила его и я его предала. Я всегда предавала, подумала она, чаще себя, но достаточно часто и других. И не стыжусь, сказала она себе. Если бы не предавала, я бы не стала тем, что я есть, тем единственным, чем мне стоило стать.

Там, внизу, лежала вся ее жизнь, короткая и безмерно большая. Все уместилось в ней: сражения и любовь, холодное честолюбие и ночная тоска, задушенная нежность и вечная жажда боя.

— Я стала тем, что я есть, — сказала она себе, — а смерть зачеркнула меня и оставила мне Легион. Но чем эта ложная жизнь отличается от настоящей, от той, которую мне пришлось дожить?

…Мгновенная жизнь выступала из пустоты щемящим и красочным облаком воспоминаний. Друзья, лица девушек, трепетный луч маяка, зыбкие детские улочки Тайразо и лестница, уходящая прямо в море. Он оттолкнулся от скользкой ступеньки и нырнул, ушел в зеленую сочную глубину и плыл под водой, пока хватило дыхания. А когда он вынырнул, берег был далеко, и тяжелое красное солнце садилось в воду, а от солнца прямо к нему тянулась сияющая полоса, дробящаяся, текущая желтым и алым.

Он был один — маленький мальчик в огромном море, и это море принадлежало ему. И весь этот мир принадлежал ему, и вся его жизнь — от первого до последнего вздоха — принадлежала только ему.

И даже, когда все угасло, робость еще трепетала в нем, потому что его смерть принадлежала только ему…

— Альд! — закричал Алек, когда их швырнуло назад и покатило по серому, как опавшие листья.

— Альд! — закричал он, кидаясь навстречу второму удару, и опять его сшибло назад, как букашку с руки. Но он зарычал и снова пошел вперед, опять и опять, пока не очнулась Инта.

— Оставь, — сказала она. — Некого звать. Он уже свободен.

Маленькая фигурка, черная на сером, спокойная, как всегда.

— Иди сюда, — сказала она. — Я так и думала, что мы не пройдем. Просто не хотела ему говорить. Он бы нас не оставил.

— Почему? — спросил Алек. — Почему? — У него были бешеные глаза, и она погладила его по руке.

— Потому, что мы — это мы, и нам не нужна свобода. Мы — это мы, — опять сказала она, — что бы мы делали со своею свободой? Я не хочу ничего стыдиться…

— А я не стыжусь, — ответил Алек, — я давно за все заплатил.

— А я нет, — задумчиво сказала она. — Я ведь привыкла думать, что вся моя жизнь чем-то определена — войной, воспитанием, традициями семьи, воинским долгом, присягой — и в этой заданности я казалась себе свободной. А если бы мне в каждом случае был дан выбор — чем тогда окажется вся моя жизнь? Цепью предательств — больших и малых, ненужных жертв и бесцельных убийств. Значит, я должна презирать себя? Зачем мне такая свобода, Алек?

Они стояли, держась за руки, и что-то уже мерцало внизу. Сквозь серое, словно река сквозь тучи, изменчивый, будто рябь на воде, текучий узор из серебряных точек. Вот так мы смотримся со стороны: цепочки из белых искр и красные вспышки.

— Это… он?

— Да.

— А если вернуться назад?

— Назад не вернешься, — угрюмо ответил Алек. — Я пробовал.

— А вперед?

— Нет, Инта. Только вниз.

Она поглядела вниз, на яркие огоньки ненастоящего боя. Когда-то я часто играла в такие игры. Мне нравилось в них играть. Наземные операции, деблокада планеты, высадка десанта с нестабильных орбит…

Бездарные игроки, подумала вдруг она, четвертая цепь под ударом, сейчас ее просто выжгут. Она уложила цепь, и смутное сопротивление… нет, воспоминание. Вот так бывает, когда неясен Сигнал, и ты не знаешь, как быть в середине боя.

Она уложила цепь, и залп пронесся над ней, а цепь полыхнула огнем, и встречная цепочка искр распалась на редкие блестки.

И тогда она подняла цепь и повела на прорыв, а пятая черт знает где, и надо ее подтолкнуть…

Что-то случилось. Лопнуло, оборвалось, рассыпалось на осколки, и пустота до крика…

Она подняла глаза. Все тот же изменчивый мир никакой, тускло-серый — и пустота. До крика.

— Алек! — сказала она. «Алек», — сказали ее губы, но Алека нет, хоть он и стоит рядом с ней. Что-то лопнуло, разорвалось, разбилось, и между ними стена из каменеющей пустоты.

— Алек! — кричала она, но он уже уходил. Медленно и устало по невидимому склону. Уходил, уменьшался, исчез.

И еще одна искорка загорелась внизу…

Он уже знал, что жизнь эта будет недолгой, потому что проснулся в избитом, переполненном болью теле.

Боль не имела значения, существование тоже. Он просто лежал и ждал, пока станет понятно, кто он здесь и как предстоит умирать в этот раз.

Когда рождаешься, это занятней. Ты кем-то рождаешься, живешь, и только потом, перед самой смертью, вдруг вспоминаешь, кто ты такой и сколько раз уже умирал.

«Значит, скоро, — лениво подумал он. — Что-что, а смерть его всегда была не приятной. И — самое скверное — всегда не последней. А будет ли когда-то последняя смерть?» Но и это тоже уже почти безразлично. После сотни смертей становится все равно. Если что-то и важно — так только это мгновение, пока ты — это ты и остаешься собой. Был ли я в первой жизни в чем-то виновен? Если да — то это давно потеряло смысл. «Когда наказание несоразмерно с виной… а если и соразмерно? — подумал он. — Если я забрал столько жизней, что мне предстоит много тысяч смертей?» Но это тоже уже не имело смысла, и, кроме боли. теперь появился свет. Не радостный тусклый свет, рассеянный чем-то черным. «Решетка, — подумал он, — я в тюрьме», — и сразу же боль обозначила губы.