Все дальше уходила она от живых, и вокруг нее было теперь лишь неживое. В Дом Ранасов привел он ее, в давно ушедшие годы. Ее встретили Ранасы, они улыбались ей, и она улыбалась им, хоть Ранасов нет на свете. Только сладкие, горькие воспоминанья…

Никому Он не дал с ней говорить. В тихой комнате оказалась она; там на стенах цвела и печалилась роспись: чистая зелень, веселая синева, золотые плоды, голубые воды…

— Я уйду отсюда, — сказала она себе. — Здесь душе моей не будет так одиноко…

— Аэна! — позвал ее бог. Он принес еду и питье, но ей уже ничего не надо.

— Подкрепись, — приказал он, — и я расскажу тебе все. Он не умер, Аэна!

Долго-долго глядела она на него — на родное лицо и чужие глаза, где угрюмая горькая сила и безжалостная доброта, но не ложь, нет, он не жесток, он не стал бы ее терзать бесполезной надеждой.

— Ешь! — велел он, и она немного поела.

— Пей! — велел он, и она отпила из кубка вина.

— Я попал в ловушку, — сказал он, — в Святилище Тьмы. В вашем мире полно флуктуаций, — сказал он, — надо же было нам туда угодить! — он ходил по комнате — страшный, легкий, полный темной упругой силой, и она безмолвно следила за ним. — Торкас во мне, — сказал он, — но одновременно быть мы не можем — или он, или я. Я должен уйти, — сказал он, — и я уйду. Я еще не знаю, как это сделать, но я уйду — и он будет жив.

— Великий, — сказала она, провожая его глазами, — ты знаешь сон про огненное кольцо?

И он обернулся.

— Много раз ты отбрасывал меня в темноту, и оно сжигало тебя. Я больше так не хочу.

— Девочка! — сказал он, и голос его был мягок, и спокойная твердая нежность была в глазах: — Что ты тревожишься о пустяках! Я столько раз уже умирал, что для меня это плевое дело. Трудность не в том, — сказал он, — мне нельзя умереть, потому что Торкас тоже умрет. Мне надо просто уйти, а это противоречит… Ладно! — сказал он. — Потерпи. Думаю, что сумею.

— Великий! — сказала она сердито. — Я не умею лукавить и говорю только то, что хочу сказать. Я хочу, чтобы Торкас был жив! — сказала она. — Если он умер — умру и я. Но ты не обязан умирать за него. Довольно того, что ты сделал для Энраса, когда избавил его от позора и мук. Пусть будет, как есть, — сказала она, — ты останешься — мы уйдем.

— Глупости! — сказал он. — Никто мне не должен. Аэна, — сказал он, — ты что, не любишь сына? Разве мать смеет так говорить?

— Да! — сказала она. — Я — плохая мать! С той ночи, когда ты впервые ко мне пришел и назвал его имя, я знала, что он обречен. И я согласилась, — сказала она. — Я зажгла для тебя огонь и служила ему. Молитвой и огнем я тебя привязала, чтобы ты не покинул нас. Да, я плохая мать! — сказала она.

— Это я погубила Торкаса, а не ты. Это я определила его судьбу. Я знала, что ты однажды проснешься, — и Торкас умрет, но потом ты сделаешь то, что не сделал Энрас: спасешь всех живущих и детей их детей. И поэтому я говорю: пусть будет, как есть. Я умру…

Он засмеялся. Не разгневался, а засмеялся и взял ее руку в свои.

— Малышка! — сказал он, — ты почти угадала. Погоди, — сказал он, — я тебе все объясню. — Он легко перенес из угла тяжелое кресло и сел напротив — глаза в глаза. — Мне плохо с тех пор, как Торкас заснул, — сказал он угрюмо. — Верь или нет, но я его полюбил, и он тоже ко мне привязался — слегка. Если б не Торкас, я дал бы себя убить — это было мне все равно. А теперь я прожил так долго, что кое-что о себе вспомнил. И теперь я знаю, чего хочу. Я хочу свободы, — сказал он. — Уйти насовсем. Не рождаться и не умирать. Заплачу свой последний долг…

— Кому?

— Себе, — сказал он с усмешкой. — Понимаешь, девочка, я сам не знаю, что я такое. Когда-то я жил, но это было давно, и я ничего об этом не помню. Я помню только, что я уничтожил свой мир. Мы многое знали и умели больше, чем надо. Нет, — сказал он, — никто меня не судил. Я сам осудил себя на многие сотни смертей. Довольно глупое наказание, ведь я не помнил, за что осужден. А теперь вспомнил — и мне надоело. Я хочу расплатиться и уйти. Мир за мир, — сказал он, — и хватит! Так что не мучай себя, а просто жди.

— Если б ты мог, сказала она, — ты бы давно уже был свободен.

И опять он не разгневался, а улыбнулся, и веселый страшный огонь полыхнул у него глазах.

— Не кусайся, — сказал он, — я все смогу! Лишь бы я сам себе не мешал. Жаль, — сказал он, — ты не сумеешь понять…

— Нет! — сказала она. — Говори! Я хочу тебя слушать!

— Дело в энергии, — сказал он с усмешкой. — Здешний очаг невелик, процесс еще можно остановить. Надо просто потратить себя до последнего эрга… Вот что паршиво, — сказал он, — ваше солнце, по-моему, уже нестабильно. Через несколько тысяч лет…

И она улыбнулась. Думать о тысячах лет тому, кто считает свой срок на дни!

— Потерпи, Аэна, я сумею.

— Бог мой! — тихо сказала она, и глаза ее вспыхнули торжеством, и слабый румянец окрасил щеки. — Я знаю выход, — сказала она. — Возьми мою душу и слей со своей!

Он покачал головой, и она улыбнулась. И сказала с насмешливым превосходством:

— Что ты знаешь о людях, могучий дух? Ты осудил себя — и это твое право, но разве я не вправе себя осудить? Я — плохая мать, — сказала она.

— Не важно, ради чего, но я обрекла на гибель сына. Я — плохая жена, — сказала она, — потому что все эти годы я любила тебя. Да! — сказала она, — не Энраса, а тебя! И не в память Энраса, не ради людей — для себя одной я тебя удержала. Боялась, ненавидела, проклинала — и звала тебя каждую ночь. Они считали меня святой! — она невесело усмехнулась, — а я звала тебя каждую ночь и думала о тебе, как о муже! А что мне делать теперь? — спросила она. — Ты в теле Торкаса, и нам невозможно быть вместе. А если ты умрешь, а Торкас воскреснет, — прощу ли я ему твою смерть? Смирюсь ли, что он — не ты?

— Ничего, — сказал Безымянный, — время излечит. Ты привыкнешь, Аэна.

— К чему? К греху, который не стал грехом, потому что и этого мне не досталось? Что меня ждет, мой бог? Бесполезные слезы и поминальный огонь. Ожидание смерти и память о том, что мне предстоит расплата. Пощади меня, — сказала она. — Ты изведал уже посмертных скитаний, так избавь же меня от них!

Он долго глядел ей в глаза и неохотно кивнул. Тут ничего не поделаешь: она из нашей породы. Из гордости или упрямства она сделает это с собой, не понимая — она ведь жива! — чем за это заплатит. Довольно просто вступить на Дорогу Тьмы, но как непросто исчезнуть с проклятой дороги!

— Мне очень жаль, — сказал он. — Ты так красива!

Они сидели, держась за руки, а день уже угасал, и сумрак, густой и теплый, пластами лежал у стен.

Он говорил:

— Невесело им придется. Водный баланс нарушен. Вода почти вся ушла на полярные шапки. Если не придавить эту дрянь прямо сейчас, ледниковый период им обеспечен.

— Мы сейчас уйдем?

— Скоро, — ответил он. — Мне не хочется торопиться. Если это моя последняя жизнь… нет, — сказал он, — я ни о чем не жалею. Разве только, что Торкас твой сын.

И она прижалась щекою к его руке.

А сумрак уже загустел в тяжелую душную ночь. Только мы — и ночь, мы — и Тьма. Она подошла — огромная, вечная, никакая, обняла, окружила, только я и он…

— Останься, Аэна, — сказал он, — жизнь — неплохая штука.

Но она улыбнулась, глядя в его глаза — в заветное озеро Тьмы, в желанную заводь забвенья. Она уходила в его глаза, в их ласковую печаль, в их жестокую силу. Без страха и сожаленья она уходила в него, как ручей вливается в реку; ей было так мягко, так радостно, так беззаботно, как может быть только на материнских руках.

Но там был кто-то еще, она испугалась: Торкас? Но он засмеялся, он ее окружал, и смех был вокруг нее.

— Торкаса ты не услышишь. Один из моих собратьев — он хозяйничал тут, в Ланнеране. Ничего, — сказал он, и голос был тоже вокруг нее, — придется и ему расплатиться.

Вопль ужаса — и раскатистый хохот, она улыбнулась в ответ; ей было так радостно, так беззаботно; он поднял ее и понес, а вокруг была Тьма, прекрасная, добрая Тьма, ты можешь еще вернуться, сказал он ей, подумай, это еще возможно, но она теснее прижалась к нему, сливаясь, вливаясь…