— Не резня, а война, капитан! — отрубил Дафен, и глаза его вспыхнули темным, жестоким блеском. — Мы потеряли не меньше людей, чем новые поселенцы, но о наших потерях не принято вспоминать! Мы — мирные люди, — сказал он угрюмо. — Мы всегда уступали — пока могли. Некогда мы покинули Старое Солнце, потому что там нам не давали жить так, как мы считали правильным и разумным. Нам пришлось покинуть десять планет, капитан! Стоило нам приручить и обжить планету, как на ней появлялись вы — с вашей моралью, с вашей нетерпимостью, с вашей узколобой привычкой мерить все на один аршин! И мы уходили — пока могли уходить. А когда не смогли — случилось то, что случилось. А теперь мы ушли совсем, — сказал он спокойно. — Человечество согласно о нас забыть, а мы в нем всегда не слишком нуждались. Я думаю, — жестко сказал он, — что чем скорее «Орринда» покинет планету, тем лучше будет для нас и для вас. Мне очень не нравится, как экипаж относится к поселенцам!

— А мне, по-вашему, нравится, как поселенцы относятся к экипажу?

Значит, вот как все началось. Значит… но это уже ничего не значит.

На миг я проснулась в своей, сегодняшней ночи, где спят Илейна и Норт, а Ортан не спит, он сидит и смотрит на нас, и серебряный лунный свет…

Серебряный лунный свет потянул меня вверх, я плаваю в воздухе, я улетаю. Все выше и выше — из ночи в свет, в огромное золотистое утро. Все выше и выше, а внизу зеленые шкуры гор, зеленые покрывала равнин в синеющих жилах рек, и звонкая тишина — нет! шум, грохот, песня, нет, словно бы разговор, но голосов так много, что их не разделить, и жизнь, жизнь! кругом и во мне, и радость — всепроникающая, растворяющая, прозрачная радость.

Радость одновременности всех существований, бесконечности жизней, что вне тебя — но они причастны к тебе, они прикасаются, согревают, продлевают тебя. Страх — и все-таки радость. Сопротивление — и все-таки радость. И жажда — внешняя, но моя: открыться, слиться, смешаться с миром…

И — толчок. Мягкая ласковая преграда между сияющим миром и мной. Заботливая стена — она окружила, она укрыла, она защищает меня. Ортан, думаю я, это Ортан! Я сам, говорит он, не помогай, сейчас мы выйдем, и я открываю глаза: ночь, просто ночь, полная звезд и ветра…

Мне страшно. Мне жалко. Зачем…

— Ортан, — шепчу я. — Ортан! Что это было? Зачем?

Мне не знакомо то, что нас связало. Это слегка похоже на тэми, не только слегка — тэми радостно и свободно, а это тревожно и непонятно. И немного стыдно, ведь я вошел потихоньку, чтобы она не заметила и не закрылась. Я не знаю слов, чтобы это назвать. Они за Вторым Пределом — там, где приходят ответы.

— Ортан, — шепчет она. — Ортан! Что это было? Зачем?

Я не знаю зачем. Я говорю:

— Я тоже видел Начало. Общее мне показало. Но я не знаю Древнего Языка.

— Зачем?

— Оно вас не понимает. Вы не понимаете Сообитание, а оно не поймет вас. Я тоже не понимаю, — говорю я ей. — Я шел за тобой, но совсем ничего не понял.

Она засмеялась. Ночной переливчатый смех, тревожный и мягкий, как лепет ручья на перекате.

— Ортан, — сказала она, — ты думаешь, Норт понял бы то, что нам показали? Ты думаешь, я многое поняла? Да, — сказала она, — теперь я знаю, как все это началось. Я знаю, почему нас загнали в клетку. Я знаю, почему Звездный Путь закрылся для нас. Я могу догадаться, почему дафены и мы всегда воевали. Ну и что? — сказала она. — Слишком поздно, чтобы что-либо изменить. Почему они не открыли нам этого раньше?

— Не знаю, Элура.

— А то, что было потом? Что это было, Ортан?

— Оно поднимало тебя ко Второму Пределу. Чтобы прочесть, — отвечаю я и чувствую, как противятся правде слова. — Чтобы узнать из тебя все, что ты знаешь. Что поняла, — говорю я, и мне неприятно, потому что это правда и все же неправда. — Ты бы не вернулась, — говорю я с тоской. — Не смогла бы. Твой ум не умеет.

Опять смеется — сухо и резко.

— И ты снова спас меня? Не слишком оно церемонится, твое Сообитание!

— Ты не понимаешь, Элура. Это не смерть. Ты бы все равно осталась в Общей Памяти. Погоди, — говорю я, — я попробую объяснить. Общая Память… понимаешь, это все, кто живет и кто жил. Понимаешь, — говорю я, — если сейчас я умру, я все равно буду жить — такой, как есть. Здесь меня не будет — но я буду жить. И все, кто жил — ну, хоть тысячу лет назад — они тоже живые. Если пройти за Второй Предел, можно говорить с любым… даже увидеть, и он будет такой, как тогда. У меня есть друзья, — говорю я, — я даже не знаю, когда они жили, но они учили меня и помогали мне. С утратившими имена мне легче, чем с теми, кто жив… живущие ныне не любят раздумий. У них ведь есть для этого целая вечность. Там будут мудрость и сила, но не будет вкуса плодов и чуда Четвертой ночи…

Она не слышит. Она прижалась ко мне и шепчет:

— Я не хочу! Ортан, я боюсь мертвецов! Что они с нами сделают, Ортан?!

Все мы не выспались, и все не в духе. Припасы кончились, мы лениво жуем плоды, которые притащил откуда-то Ортан.

— Мясца бы! — бормочет Норт. — Ноги протянем на травке!

— Нельзя, — серьезно ответил Ортан. — Если дойдем до моря, наловим рыбы.

Мне все равно, что есть и что пить. Мне все равно, что над нами прохладное утро, полное птичьих песен, сияющее росой. Все все равно…

Но что-то веселое, легкое… Фоил! Он ткнул меня мордой в плечо и словно бы засмеялся, и я, удивляясь себе, улыбнулась в ответ. И мир, сияющий и огромный, живущий и радостный мир вдруг улыбнулся мне.

— Вперед! — сказала я весело и вскочила на ноги. — А ну-ка, Норт, поторапливайся, если рыбки хочешь!

Вперед! И трава уклоняется от ноги, я чувствую, куда можно ступить, а куда нельзя, и жизнь вокруг, невзрачная, мелкая, травяная, чуть слышно отзвучивает во мне мгновенными вспышками узнавания. Но тоненький, остренький страх во мне, недреманный колокольчик тревоги…

— Элура, — говорит Норт. — Эта ночь… тебе… ну, ничего такого не снилось?

Фоил ведет нас: Ортан отстал, он разговаривает с Илейной. Я не знаю, что он ей говорит, но смутное тягостное ощущение… она так молода! Она так красива!

— Нет, — говорю я, — мне не снилось. Мне показали наяву.

— Что показали? Кто?

— Не надо, Норт, — говорю я. — Об этом незачем говорить. А ты? Что тебя мучит?

— Сон, — отвечает он. — Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я — это сэр Нортон Фокс Пайл, — он невесело усмехнулся, — вот, выходит, от кого я род-то веду! И вот, будто это я начал ту, первую, войну против дафенов.

— Как же это было?

— Пакость! — говорит он с досадой. — Если правда, так то, что теперь… все поделом. А! — говорит он. — Ерунда! Кто это может знать?

— Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.

— Кто?

— Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.

Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:

— Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама. Ты ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие силы, которых нам не дано понять. Норт, — говорю я, — нам будет очень трудно! Я даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться, Норт! Мы должны ему доказать!

— Кому?

— Ему! — говорю я и гляжу в бесконечное небо. — Ему! И пусть попробует нас сломить!

Онои!

Я понимаю, Фоил.

Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить — и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть — все радость, пока вершится Трехлуние.

Я чувствую, как ослабело тэми, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.

Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли — и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил — Черная тень — в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.

До встречи или прощай?

Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот — улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.