– Шутка? – воскликнула я. – Тогда дай я посмотрю, как ты сама разденешься перед ними, а они будут нащелкивать снимки. Давай-ка, вставай, – обратилась я к Жизель. Парни вопросительно взглянули на нее.

– Я не настолько глупа, – парировала девушка, и все засмеялись.

– О нет, конечно, – произнесла я. – И в основном потому, что не так доверчива. Спасибо за урок, милая сестричка, – кипела я. Потом развернулась на каблуках и прошествовала к парадной двери.

– Куда ты? Ты не можешь сейчас пойти домой. – Жизель бросилась вслед за мной. У двери я повернулась.

– Я не намерена оставаться здесь. После такого – ни в коем случае.

– Перестань вести себя как младенец. Уверена, ты позволяла парням на протоке разглядывать тебя без одежды.

– Нет, никогда. Все дело в том, что люди на протоке намного лучше, чем все вы здесь, – выпалила я. Жизель перестала улыбаться.

– Ты собираешься рассказать об этом? – спросила она.

– Зачем? Что это изменит? – ответила я и вышла.

Я быстро шагала по замощенным улицам и дрожала, мое сердце тяжело стучало – я старалась пробегать пятна желтого света, отбрасываемые уличными фонарями. Я не заметила ни одного пешехода, ни одной проезжающей мимо машины. Я не могла дождаться, когда доберусь домой и поднимусь наверх.

Первое, что я собралась сделать, это закрыть на ключ дверь между моей комнатой и комнатой Жизель.

У дверей меня встретил Эдгар. Как только он взглянул на меня, на его лице отразилось беспокойство.

Я поспешно смахнула остатки слез, но, в отличие от моей сестры, чья кожа была подобно коже аллигатора, моя кожа была тонкой, будто сделанной из хлопковой ткани. Любая маска, за которой бы я попыталась спрятать обман, могла бы с равным успехом быть сделана из стекла.

– Все ли в порядке, мадемуазель? – участливо спросил Эдгар.

– Да, Эдгар. – Я вошла в дом. – Отец внизу?

– Нет, мадемуазель. – Что-то мягкое и печальное в его голосе вынудило меня повернуться и взглянуть ему в глаза. Они были темны и полны отчаяния.

– Что-нибудь случилось, Эдгар? – быстро спросила я.

– Месье Дюма удалился к себе на остаток вечера, – ответил слуга так, будто все было понятно само собой.

– А… мама?

– Она тоже отправилась спать, мадемуазель, – сказал он. – Могу я что-нибудь предложить вам?

– Нет, спасибо, Эдгар, – ответила я. Слуга кивнул, повернулся и ушел прочь. В доме царила мрачная тишина. Большинство комнат не было освещено. Люстры из пластин в виде слезинок, висящие надо мной в холле, были тусклыми и безжизненными и придавали лицам на портретах мрачное и даже зловещее выражение. Меня вновь охватила паника, но уже от ощущения пустоты и страшного одиночества. По позвоночнику пополз озноб, погнавший меня к лестнице и к манящему уюту кровати в спальне наверху. Однако, когда я добралась до верхней площадки, я вновь услышала это… звуки рыданий.

Бедный папа, подумала я. Какая великая печаль и какое страдание приводят его так часто в комнату брата и все еще, после стольких лет, заставляют плакать как младенца. С чувством жалости и сострадания я приблизилась к двери и тихо постучала. Я хотела не только поговорить с отцом, утешить его, но и жаждала и его сочувствия и утешения.

– Папа?

Так же как и раньше, плач прекратился, но никто не подошел к двери. Я постучала еще раз.

– Это Руби, папа. Я вернулась с вечеринки. Мне необходимо поговорить с тобой. Пожалуйста. – Я прислушалась, приложив ухо к двери. – Папа?

Не слыша ни звука, я попробовала ручку двери и обнаружила, что она поворачивается. Я медленно приоткрыла дверь и заглянула в комнату, длинную темную комнату с опущенной шторой, но освещенную дюжиной свечей, мерцающих в темноте и отбрасывающих тени искаженной формы на кровать, остальную мебель и на стены. Тени исполняли призрачный танец, напоминающий мне тех духов, которых бабушка Катрин могла изгонять своими ритуалами и молитвами. Я замешкалась. Мое сердце бешено билось.

– Папа, ты здесь?

Мне показалось, что сперва я услышала шарканье ног, и вошла в комнату. Я никого не увидела, но свечи, расставленные в подсвечниках на туалетном столике и окружавшие десятки фотографий в серебряных и золотых рамках, привлекли мое внимание. На всех фотографиях был изображен красивый молодой человек, и я могла только предполагать, что это мой дядя Жан. Снимки запечатлели его начиная с детского возраста и заканчивая молодыми годами. На нескольких фото отец стоял рядом с братом, но большинство снимков были портретами Жана, причем некоторые были выполнены в цвете.

Очень красивый мужчина, подумала я, и волосы его похожи на волосы Поля – такая же смесь блондина и шатена. На каждом цветном снимке можно было заметить мягкий зеленовато-голубой оттенок тепло улыбающихся глаз, прямой нос, не слишком длинный, но и не короткий, красиво очерченный рот с ровным рядом молочно-белых зубов. По нескольким снимкам, где Жан был изображен в полный рост, я поняла, что у него была стройная фигура, мужественная и изящная, как у тореадора, с тонкой талией и широкими плечами. Короче говоря, отец не преувеличивал, когда описывал мне достоинства своего брата. Любая девушка сочла бы дядю Жана привлекательным мужчиной.

Я оглядела комнату и даже при тусклом свете свечей увидела, что в ней ничего не было ни нарушено, ни изменено со времени несчастного случая. Постель была приготовлена и, казалось, ждала своего владельца. Все представлялось пыльным и нетронутым, но и на туалетном столике, и на ночной тумбочке, и на письменном столе, и на комоде все находилось на своих местах. Даже пара домашних туфель оставалась у постели, будто готовая принять утром босые ноги моего дяди.

– Папа? – шепнула я в самый темный угол комнаты. – Ты здесь?

– Что это ты тут делаешь? – услышала я голос Дафны, резко повернулась и увидела ее стоящей в дверях с руками, упертыми в бока. – Почему ты вошла сюда?

– Я… думала, что здесь папа.

– Немедленно уходи, – приказала она и отступила от двери. Как только я вышла в коридор, Дафна протянула руку, схватила дверную ручку и закрыла комнату. – Почему ты дома? Я думала, вы с Жизель на пижамной вечеринке.

Она сердито посмотрела на меня, потом повернула голову и взглянула на дверь комнаты Жизель. У Дафны был прекрасный классический профиль. Линии лица казались особенно совершенными в состоянии гнева. Я подумала, что, похоже, в душе моей действительно жил художник, раз в разгар всего этого я размышляю о греческом профиле Дафны и о том, как перенести его на бумагу.

– Жизель тоже дома?

– Нет, – ответила я. Женщина резко повернулась ко мне.

– Тогда почему дома ты? – взорвалась она.

– Я… плохо себя почувствовала, поэтому и решила пойти домой, – поспешно сказала я.

Дафна устремила на меня свой пронизывающий взгляд, желая найти в моих глазах истинный ответ на свой вопрос, и я была вынуждена виновато отвести глаза в сторону.

– Ты уверена, что это правда? Может, ты оставила девочек, чтобы заняться чем-то еще, например встретиться с каким-нибудь молодым человеком? – подозрительно спросила она. Чувствуя себя теперь уже по-настоящему больной, я все же ухитрилась ответить.

– О нет, я сразу пришла домой. Я хочу спать. Дафна продолжала пристально смотреть на меня, ее глаза были прикованы к моим, просто прикалывали меня к себе, как прикалывают к доске бабочек. Мачеха сложила руки под грудью. Она была одета в шелковый халат и домашние туфли, волосы были распущены, но на лице все еще оставалась косметика, губная помада и румяна. Я слегка закусила нижнюю губу. Я вся была охвачена паникой и представляла себе, что действительно выгляжу больной.

– Что у тебя болит? – требовательно спросила Дафна.

– Желудок, – быстро ответила я. Она усмехнулась, но по выражению ее лица было видно, что она склонна поверить.

– Не пьют ли они там алкоголь? А? – спросила Дафна. Я покачала головой. – Впрочем, ты бы не сказала, даже если бы это было и правдой, ведь верно?