А что мой отец? Конечно, он не знал о моем существовании. Как он поведет себя? Может, посмотрит на меня свысока и не захочет признать? Будет ли ему стыдно? Решусь ли я отправиться к нему, ведь бабушка предполагала, что когда-нибудь это случится? Само мое присутствие невероятно осложнит его жизнь.

И все же… Я не могла не ощущать любопытства. Каков он был на самом деле, этот человек, завоевавший сердце моей красивой матери? Мой отец, таинственный смуглый незнакомец с моих картин.

Глубоко вздыхая, я смотрела сквозь темноту на ту часть протоки, которая была освещена серебром бледной луны. Я всегда чувствовала здесь глубину тайны, окружающей мою жизнь. Я всегда слышала шептание в тенистых уголках леса. И действительно, животные, птицы, особенно болотные ястребы, казалось, хотели поведать мне о том, кто я и что случилось пятнадцать лет назад. Темные пятна в моем прошлом, трудная жизнь, напряженность и беспорядок в отношениях бабушки Катрин и дедушки Джека сделали меня более взрослой, чем мне бы хотелось в мои пятнадцать лет.

Иногда я завидовала другим девочкам-подросткам, беспечно веселящимся, не отягощенным обязанностями и заботами, которые заставляли меня чувствовать себя значительно старше своих лет. Но то же самое было и с моей бедной матерью. Как быстро пролетела ее жизнь. Только что она была подобна наивному ребенку и жила, исследуя, открывая мир, как ей казалось, среди вечной весны, но затем внезапно накатились черные тучи и похитили ее улыбку, ее смех замер где-то в болотах, она выцвела и постарела, как лист преждевременной осенью ее короткой жизни. Как несправедливо. Если существуют рай и ад, думала я, то они находятся прямо здесь, на земле. Не нужно умирать, чтобы туда попасть.

Измученная, с головой, кружащейся от откровений, я поднялась с качалки и быстро отправилась спать, выключая по пути свет и оставляя за собой след темноты, ведущий в мир демонов, которые с таким азартом играли нашими ранимыми сердцами.

Бедная Grandmere, подумала я и прошептала молитву, сколько ей пришлось пережить, но это не помешало ей заботиться о других и особенно обо мне, не ожесточило ее и не сделало циничной. Никогда еще я не засыпала, храня в сердце такую любовь к ней, никогда бы не поверила, что буду засыпать, плача о моей умершей матери, матери, которую я никогда не знала. Но я все же плакала, и гораздо сильнее, чем о самой себе.

На следующее утро бабушка с большим трудом поднялась и отправилась на кухню. Я слышала ее медленные, тяжелые шаги и решила, что во что бы то ни стало подбодрю ее и приведу в свойственное ей оживленное состояние. Во время завтрака я не вела разговоров о вчерашнем дне и не задавала вопросов о прошлом. Вместо этого я болтала о нашей работе и особенно о новой картине, которую задумала написать.

– Это будет твой портрет, Grandmere, – сказала я.

– Мой? О нет, милая. Я вовсе не гожусь для этого. Такая старая, морщинистая…

– Ты совершенство, Grandmere. Я хочу написать тебя сидящей в качалке на галерее. Я попытаюсь изобразить большую часть дома, но главной на картине будешь ты. В конце концов, много ли в мире портретов кайенских духовных целителей? Уверена, если сделаю портрет хорошо, в Новом Орлеане заплатят за него большие деньги, – добавила я для убедительности.

– Я не привыкла рассиживать целый день и служить моделью для художника, – ворчала бабушка Катрин, но я знала, что она согласится. Для нее это стало бы вполне оправданным отдыхом от изнурительной работы на ткацком станке и кропотливой вышивки скатертей и салфеток.

В тот же день я принялась за бабушкин портрет.

– Это не означает, что я должна буду надевать одну и ту же вещь каждый день, пока ты не закончишь картину? – спросила старушка.

– Нет, Grandmere. Как только я напишу тебя в одном из платьев, мне уже не нужно будет видеть тебя в нем постоянно. Картина уже отпечаталась здесь, – сказала я, указывая на свой висок.

Над портретом бабушки я работала очень усердно и довольно быстро, сосредоточившись на том, чтобы схватить ее черты наиболее точно. Каждый раз бабушка засыпала в кресле в середине сеанса. Я считала, что ей было присуще какое-то умиротворение, и пыталась выразить это на полотне. Однажды я решила, что на перилах должен сидеть рисовый трупиал, а затем мне пришло в голову вписать в картину выглядывающее из окна лицо. Я ничего не сказала бабушке, но лицо, которое сначала нарисовала карандашом, а затем выписала красками, было лицом моей матери. Для вдохновения я использовала старые фотографии.

Пока я работала, бабушка не просила показывать ей картину. Ночью я держала ее в своей комнате завешенной, потому что хотела удивить бабушку по окончании работы. Но вот портрет был закончен, и вечером после обеда я объявила об этом бабушке.

– Уж конечно, ты изобразила меня лучше, чем я есть на самом деле, – проговорила старушка, садясь в ожидании, когда картина будет внесена и открыта. Долго она не говорила ничего, выражение ее лица не менялось. Я подумала, что картина ей не понравилась. Но затем бабушка повернулась ко мне и посмотрела на меня так, будто увидела привидение.

– Это передано тебе, – прошептала она.

– Что, Grandmere?

– Дар, духовность. Не такой, как мой, другой. Художественный дар, видение. Когда ты пишешь, ты видишь больше того, что открыто для глаз других людей. Ты видишь суть, то, что стоит за внешностью. Я часто ощущала дух Габриэль в этом доме. – Бабушка поглядела вокруг. – Как много раз я останавливалась, глядя на дом, и видела ее выглядывающей из окна, улыбающейся мне или задумчиво смотрящей на болото, на птицу, на оленя. И, Руби, она всегда смотрела именно так, – сказала бабушка, кивая на картину. – Когда ты рисовала, ты тоже видела Габриэль, она была перед твоим духовным взором. Она была в твоих глазах, благодарение Богу. – Бабушка протянула ко мне руки, чтобы я подошла и она могла обнять и поцеловать меня.

– Это прекрасная картина, Руби. Не продавай ее.

– Не буду, Grandmere.

Бабушка сделала глубокий вдох и стерла крошечные слезинки с уголков глаз. Затем мы направились в столовую, чтобы решить, куда повесим картину.

Лето по календарю приближалось к концу, но этого не было заметно на протоке. Температура и влажность держались на той же высокой отметке, что и в середине июля. Удушающая жара, казалось, плыла в воздухе, волна за волной придавливала нас, бесконечно растягивая дни и отягощая нашу работу.

Всю осень и начало зимы бабушка Катрин, как обычно, занималась целительством, особенно помогая своими травяными снадобьями и духовным воздействием пожилым. Эти люди считали, что она с большим сочувствием относится к их артритам и болям, к их желудочным и поясничным недугам, к их головным спазмам и переутомлению, чем обычные врачи. Бабушка хорошо понимала их, потому что страдала от тех же болезней.

Однажды в начале февраля, когда небо было туманно-голубым, а облака походили на клочки дыма, тут и там разбросанного от края и до края горизонта, на нашу подъездную дорожку въехал, подпрыгивая и подавая сигнал, маленький грузовичок. Мы с бабушкой сидели на кухне за ленчем.

– Кто-то попал в беду, – проговорила она и поспешила к парадной двери.

Это был Рауль Бальзак, живший в десяти милях вниз по протоке и занимавшийся ловлей шримса. Бабушка очень хорошо относилась к его жене Бернадин и время от времени лечила ее мать от прострела, пока та не покинула мир в прошлом году.

– Мой сын, миссис Ландри, – закричал Рауль из грузовичка. – Ему всего пять лет. Он весь горит, это что-то ужасное.

– Укус насекомого? – быстро спросила бабушка.

– Ничего не можем обнаружить на теле, чтобы сказать определенно.

– Сейчас соберусь, Рауль, – сказала она и вошла в дом за своей медицинской корзинкой и атрибутами духовного врачевания.

– Мне поехать с тобой, Grandmere? – спросила я, когда бабушка спешила к выходу.

– Нет, милая. Оставайся дома и приготовь обед. Сделай свою вкусную джамбалайю, – добавила она и направилась к грузовичку Рауля. Мужчина помог ей забраться в кабину и быстро уехал, опять подпрыгивая на подъездной дороге. Я понимала, почему он был так обеспокоен и напуган, и, как всегда, гордилась бабушкой Катрин: ведь именно к ней приходили за помощью, именно в нее так сильно верил Рауль.