Стало быть, он все же слышал первый вопрос Ваарта, но приберег ответ на него к самому концу своей яркой речи.

Ваарт уже сел, проворчав себе под нос что-то едкое насчет лоботрясов. Но теперь поднялся другой человек — начальник Отдела питания. И лицо у него было даже свирепей, чем обычно, так что Грайсу не хотелось бы столкнуться с ним в темном переулке.

Кстати, о темных переулках — а где, интересно, Пам?

— У вас вопрос, мистер Льюк?

— Не вопрос, а предложение, мистер Лукас. Я категорически возражаю против лживых инсинуаций в адрес отдела, которым я имею честь управлять, и предлагаю вам отказаться от них.

Лукас очень удивился. Да и любой бы на его месте удивился, подумал Грайс. Начальник Отдела питания был явно не в себе, и ему просто надо было как следует отдохнуть.

— Я, собственно, не говорил о вашем отделе, мистер Льюк, разве что назвал его слишком разросшимся. Если вам это кажется оскорбительным, то прошу меня извинить.

— Вы поставили нас в один ряд с другими отделами, мистер Лукас! Обкорнали под одну гребенку! «Пассажиры», «ничего или почти ничего не делают» — вот какие выражения вы сегодня здесь употребляли, мистер Лукас. Так разрешите мне сообщить вам, сэр, что, как бы ни проводили время служащие других отделов, мои работники трудятся добросовестно и честно, таких работников теперь днем с огнем не найдешь. Они занимаются делом по восемь часов в день, и если бы другие брали с них пример, наша страна процветала бы, мистер Лукас!

Сидящий возле Льюка Джек Леммон солидно кивал головой. По залу прокатилась волна одобрительных замечаний, и все немного оживились. А ведь он, пожалуй, прав, подумал Грайс, опять невольно сравнивая работников Отдела питания с летчиками-истребителями из своего военного лагеря.

— Но ведь ваш отдел ничего не производит, — по-прежнему удивленно сказал Лукас.

Льюк, с набухшими на лбу венами, рельефные очертания которых вот-вот могли переместиться, как почудилось Грайсу, нагнулся для консультации к Джеку Леммону, а правую руку поднял вверх, словно бы предупреждая Лукаса, что он еще не кончил.

— Вы говорите, ничего не производит, мистер Лукас? — разогнувшись, переспросил он. — А подумайте, сэр, сколько ДДТ мы должны обработать, если альбионцы съедают ежедневно около восьмисот холодных и горячих блюд!

— Совершенно верно, мистер Льюк, вы обрабатываете уйму дотационных талонов, — пренебрежительно сказал Лукас. — И тем не менее ваш каторжный отдел не производит реальной продукции даже на полпенни в день.

У гневного Льюка отвисла слюнявая челюсть, и он безмолвно воззрился на Лукаса. Потом, снова подняв правую руку, он опять пригнулся к Леммону. Однако в этот раз, дав оппоненту исчерпывающий ответ, Лукас ждать не захотел, и Льюк, что-то бормоча, сел на свое место.

— Мне хотелось бы прекратить дискуссию о нравственных аспектах работы, иначе мы прозаседаем тут до полуночи, — сказал Лукас, — а я думаю, что даже мистер Льюк несколько утомился. Теперь нам нужно решить — верней, вам нужно решить, — как вести себя в дальнейшем. Вы узнали правду об «Альбионе». И от вас, леди и джентльмены, зависит его судьба. Вообще говоря, всегда, конечно, существовала опасность, что утечка секретной информации погубит благословенный «Альбион». Хотя мне-то с самого начала казалось, что бояться нам практически нечего и что создание альбионской труппы усилит, а не ослабит опасность — объединившись, вы узнали гораздо больше, чем узнал бы каждый из вас, даже самый энергичный и любознательный, в одиночку.

Может, он намекал на Грайса? Если так, то Грайс мог бы ему сказать, что его изысканиям помогла вовсе не альбионская труппа, а пропажа мебели. Для безопасности — хотя начальник Отдела служащих явно относился к ней спустя рукава — им надо было поставить хорошего сторожа у входа, вот и все.

— В чем, собственно, заключалась опасность? В досужей трепотне? Так служащие постоянно треплются о своих учреждениях. И, к счастью, когда людей спрашивают «Что вы делаете на работе?», они привычно отвечают «Ничего не делаю», или «Толку воду в ступе», или «Переливаю из пустого в порожнее». А значит, трепотня про «Альбион» воспринималась бы как обычное преувеличение. Есть, еще, правда, пресса и радио. Журналисты суют порой свой нос, куда их не просят, но едва речь заходит о национальной безопасности, как они сразу умолкают — особенно если их припугнуть ответственностью за разглашение государственных тайн.

И все же мы не убереглись. «Альбион» того и гляди, погибнет. Я-то, впрочем, считаю, что ничего страшного не произошло: мы можем и дальше морочить людям головы, но для этого, леди и джентльмены, вам, группе избранных, придется тянуть в одной упряжке с администрацией. Любому из вас ничего не стоит завтра же погубить «Альбион» — разгласите ваши сведения, и пресса немедленно поднимет шум: газетчики не любят, когда их дурачат.

Я вот упомянул про национальную безопасность. И наши дела действительно связаны с национальной безопасностью. Хотя и не совсем так, как могут понять журналисты. Мы не проводим тайных опытов с продовольственными карточками, не печатаем тайно удостоверения, не подготавливаем втайне репатриацию иммигрантов — мы тайно сокращем количество людей, не занятых полезным трудом. И если наша тайна откроется, престижу страны, то есть, по существу, национальной безопасности, будет нанесен непоправимый ущерб. В этом случае, как я уже упоминал, нынешнее правительство наверняка падет, но предупреждаю вас, леди и джентльмены, — вам тоже несдобровать.

Отвечая на свой риторический вопрос, я сказал, что вас объединяет любопытство. Но вас объединяет не только это. Вы все безработные, леди и джентльмены. Вы никому не нужны. На ваше профессиональное мастерство — хотя и профессиональным мастерством обладает далеко не каждый из вас — нет больше спроса. Промышленные и коммерческие фирмы, где вы работали, не нуждаются в ваших услугах — да и большинства этих фирм теперь уже нет: разорились, вылетели, как говорится, в трубу. Поступить на работу, леди и джентльмены, становится с каждым годом все трудней и трудней. Надеюсь, вы простите меня за резкость, потому что я резко обнажаю суть дела для вашего же блага. «Альбион», леди и джентльмены, ваша последняя, ваша единственная надежда. Вот и решайте, отказаться вам от нее или нет.

Завершив свое выступление этим грозно прозвучавшим призывом, Лукас умолк и поклонился Грант-Пейн-тону. А тот вскочил, развел руки в стороны и стал было их сводить, чтобы первым начать аплодировать и повести, так сказать, за собой аудиторию, но потом передумал и на мгновение застыл в позе рыбака, показывающего, какую он поймал рыбину. Грайс покосился на Ваарта и увидел, что лицо у него исказилось в карикатурной гримасе едкого презрения.

— Наверно, теперь мне лучше уйти, господин председатель?

С этими словами Лукас шагнул к краю сцены, как бы демонстрируя свою дисциплинированность, хотя уходить он явно не собирался. Грант-Пейнтон и Ардах о чем-то поговорили с ним, и он сел на стул Пам, а Грант-Пейнтон обратился к аудитории:

— Леди и джентльмены, все мы, я уверен, благодарны мистеру Лукасу за его чрезвычайно интересное выступление, на которое он потратил свое нерабочее время.

Думая, что Грант-Пейнтон мог бы и не произносить банальностей, Грайс отметил, что к нему отчасти вернулась авторитетная решительность, странным образом покидавшая его, когда он снимал желтошифонное платье и облезлый парик. Глава альбионской труппы очень, видимо, боялся этого вечера и теперь, чувствуя, что самое опасное уже позади, успокоился и приободрился.

— И все вы, я уверен, хотите, чтобы я поблагодарил его за предельную откровенность. — Сообразив, что никто, возможно, этого не хотел, Грант-Пейнтон поспешно сказал: — Однако время идет, к восьми часам нам надо закончить и освободить зал, а значит, у нас осталось на обсуждение итоговой резолюции меньше сорока минут. Мистер Лукас, не желая мешать нам, хотел уйти, но мы с мистером Ардахом решили попросить его остаться, чтобы ответить на вопросы, если они возникнут в процессе нашей дискуссии. Никто, надеюсь, не возражает? Или это надо поставить на голосование?