— Мак, вы торопитесь, — спокойно, будто все, что произошло, было вполне ординарно, предупредила Тета, — спешка в еде очень вредна.

Когда апельсинов не стало, Мак выжидательно уставился на Тету, однако обратиться с прямой просьбой все же не решался.

— Хорошо, — улыбнулась докторант, давая понять, что, хотя потчевать нарушителей апельсинами не слишком логично, она сделает для него исключение.

Тета и Эпсилон вышли одновременно. За дверью инспектор сказал, что следовало соблюсти минутную паузу, тогда бы уход их выглядел более натурально. Нет, возразила докторант, именно так они не вызовут никаких подозрений, потому что поступили, как люди, которым нечего скрывать и незачем таиться.

— Пожалуй, — согласился инспектор, — хитрость, которая вся на виду, это уже не хитрость.

— Эпсилон, — очень серьезно произнесла Тета, — вы явно метите в отдел психологов!

— Что вы, — притворно испугался Эпсилон, — разве я так одряхлел, что гожусь только для гадания на кофейной гуще!

— Не волнуйтесь, инспектор, — успокоила его Тета, — вы еще недостаточно проницательны для этого.

Производя весь этот нарочно громкий обмен любезностями, оргопы неотрывно наблюдали за Маком, который был перед ними на экране. Мак не мог не слышать разговора, происходившего за дверью, однако ни в глазах его, ни в позе ничто не выдавало естественного для человека в таких обстоятельствах интереса к подслушиванию.

— Нет, — покачала головой Тета, — нет, дорогой Кси, то, что мы до сих пор делали, это штамп, схема.

— Тета, — прошептал Эпсилон, — но где гарантия, что он не водит нас за нос? В его положении притворство — самое сильное оружие. Почему я должен верить, что он добровольно отказывается от этого оружия? Все свидетели — заметьте, сочувствующие ему свидетели! — показывают, что он проявлял незаурядную ловкость, силу и смекалку. Смекалку, Тета!

— Нет, — продолжала качать головой психолог, — мы восстановили эпизоды раннего его детства — он остался равнодушным. Мы вспомнили его школьные годы — он остался холоден. Верните его в лабораториюи будет, уверяют вас, точно такой же эффект. Парадокс, но мы не знаем его прошлого.

— Ну, нет, — возмутился инспектор, — что, что, а прошлое его известно нам не хуже настоящего!

— Да, — рассмеялась Тета, — ничуть не хуже, я бы даже сказала, в десять раз лучше. Помните, Эпсилон, как настойчиво гадали граждане жизнерадостной Листригонии: что выгоднее — в десять раз больше, или в десять раз лучше?

— Я помню, Тета, как гадали граждане жизнерадостной и славной Листригонии, — улыбнулся Эпсилон, — но требую еще одного теста для нашего друга: пусть он посмотрит аварию, которая чуть не стоила ему жизни.

— Но это жестоко, это чересчур жестоко, Эпсилон!

— Не преувеличивайте, Тета: он сумел пережить реальную катастрофу, он найдет в себе силы просмотреть картинки, в которых о ней рассказывается.

Стена, точно так, как это было в двух предыдущих случаях, внезапно исчезла, и вдали, на розовом асфальте, появилась длинная, спортивной модели машина. Дорога с обеих сторон была обсажена прямоствольными тополями. Мак, поглядывая влево и вправо, все наращивал скорость, пока, наконец, не стало отдельных стволов и над волнистой белесой оградой не потянулся сплошной ряд повисшей в воздухе листвы.

Голоса не было слышно, но по движению губ отчетливо наблюдалось, что человек поет, причем, не просто поет, а норовит перекрыть гул мотора, шум ветра и лихорадочный шип колес. Приближался поворот, однако машина держалась на прежней скорости, и даже вибрация, которая усиливалась с каждой секундой и была сама по себе достаточно грозным предвестником, никак не сказывалась на действиях человека.

За поворотом случилось то, что должно было случиться: машина, хотя и благополучно прошла по дуге, вдруг рванулась вправо и, перелетев через кювет, врезалась в дерево, а Мака швырнуло в просвет между стволами. Это было исключительной удачей, поскольку он расшибся о дерево из второго ряда, то есть тогда, когда уже изрядно потерял в скорости. Впрочем, об удаче можно было говорить лишь ретроспективно, ибо человек с расколотой головой вызывал чувство неодолимого ужаса и представлялся таким же обреченным, как и горящая машина.

— Господи, — закрыла лицо руками Тета, — вы просто палач, Эпсилон!

— Палач, — усмехнулся инспектор. — Да посмотрите на него: он же сидит, как истукан, которого даже собственное несчастье не трогает.

Инспектор Кси сказал правду: Мак решительно не проявлял интереса к событиям на дороге, один только раз, когда машина взорвалась и вспыхнуло пламя, он оскалил зубы и подался заметно назад, вроде бы устраняясь подальше от огня. Но и это, последнее, было не совсем обычно, потому что никакой угрозы для него взрыв и огонь, будь они даже много ближе, в себе не заключали, а коль скоро так, уместнее было податься вперед, чтобы получше рассмотреть катастрофу и все ее последствия.

— Тета, — хлопнул себя вдруг по лбу инспектор, — он не притворяется, он в самом деле не притворяется! Тенденция к разрушению в нем настолько сильна, что все нравственные преграды рассыпаются под ее натиском. Дайте ему свободу действий, и он не остановится ни перед чем. Помните ли вы, что это значит: он и общество несовместимы, Тета! Несовместимы!

Тета внимательно слушала оргоп-инспектора, выводы которого содержали в себе прямой практический смысл, однако, когда он изложил их и умолк в ожидании ответа, она по-прежнему оставалась сосредоточенной, так что у инспектора возникло малоприятное ощущение, вроде бы вся эта сосредоточенность направлена на какие-то собственные ее мысли, а к его соображениям никакого отношения не имеет.

— Да, — спохватилась она, — я обещала Маку апельсины. А вы зря обижаетесь, Эпсилон: я поняла вашу главную мысль — о несовместимости Мака и общества. Но почему тенденция к разрушению, Эпсилон? Отсутствие нравственных фильтров — это еще не инстинкт уничтожения. Разве отсутствие положительного заряда обязательно означает, что надо искать отрицательный?

— Простите, Тета, но я не хочу заниматься физикой: мое дело — социология и мораль. А законы либо соблюдают, либо не соблюдают — третьего не дано.

— Не дано, — подтвердила докторант, — но безопасность общества — это безопасность каждого его гражданина. Каждого, Эпсилон. А произвол — не частная акция против одного гражданина, произвол — акция против общества в целом. Не будем торопиться, Эпсилон.

Перед Маком поставили плетеную корзину с апельсинами. Прежде чем приступить к еде, он стал набивать карманы. Когда карманы были заполнены до отказа, Мак тщательно осмотрел свою одежду, разыскивая углубления, которые тоже могли бы сойти за карманы, однако таковых не оказалось, и, придвинув корзину к себе вплотную, он принялся зубами и пальцами сдирать кожуру с апельсинов. Корки он сплевывал и сбрасывал на пол, хотя не стоило никакого дополнительного труда складывать их в корзину, уже целиком почти опорожненную. Инспектор Кси усмотрел в этом новое подкрепление своей версии о тенденции к разрушению, но промолчал, полагая, что оргоп-психолог сама даст аналогичное объяснение и признает его, инспектора Кси, правоту.

— Эпсилон, — рассмеялась Тета, — а ведь он чудак: корзина рядом, под самым носом, но ему приятнее сорить на пол!

— Да, — серьезно, подчеркивая эту свою серьезность, подтвердил инспектор, — приятнее, как вообще для него приятнее всякий беспорядок.

— Эпсилон, — сказала Тета, — я начинаю вас бояться: вы прямо, аки святой отец, возвещаете народу, какой его поступок с плюсом, а какой — с минусом.

Перестаньте, перестаньте ерничать, хотелось крикнуть инспектору, но вслух он произнес почему-то совсем другие слова:

— Вы очаровательны, Тета, вы очаровательнейшая женщина!

— Ай-ай, — улыбнулась Тета, — какой вы комплиментщик, инспектор. Кстати, вы могли бы вспомнить, что я оргоп-психолог второго класса и докторант социологии. Ах, какой вы злой комплиментщик. Попробуем еще один тест, Эпсилон.