Из-за шума последнее слово невозможно было расслышать, но по общему смыслу фразы легко было догадаться, что оно не заключает в себе ничего лестного для парней. Негодование девушек побудило их к новому шагу: они схватили по две бутылки и объявили во всеуслышание, что если кто-нибудь позволит себе еще хоть раз нарушить правила честной борьбы, то он на собственной голове узнает, сколько весит каждая бутылка.

Бутылки были из-под шампанского, но предупреждение девушек оказалось лишено практического смысла: еще до того, как они изложили его целиком, Мак, взвыв от боли, схватил обоих парней под мышки, уронил на пол, затем опять взял под мышки и побежал к окну.

— Окно закрыто, — успела крикнуть одна из девушек. Мак на ходу свернул к двери. Кир, Хим и обе девушки помчались за ним, а посетители кафе, обсуждая происшествие, все сходились на том, что вираж Мака от окна к двери был выполнен мастерски, и если бы они сами не видели это собственными глазами, то никогда бы не поверили такому: во-первых, под мышками человек держал порядочный груз, килограммов полтораста, во-вторых, свободному проходу мешали столики и стулья, между тем, он не зацепил ни одного стула, не наступил даже никому на ногу.

Очутясь на улице, Мак побежал прямиком через дорогу к газону, посреди которого располагался фонтан. Это было грубейшее нарушение правил движения, тем более, что рядом, буквально в пяти метрах, стоял указатель, уведомлявший о ближайших отсюда подземных переходах — направо 200 метров, налево 300 метров.

— Мак, — закричали Хим и Кир, — оргопы!

— Оргопы! — повторили девушки, и если при первом окрике можно было допустить, что он, как всякий человек в ярости, не услышал голоса друзей, то теперь это допущение исключалось полностью: вслед за криком девушек раздался вой оргоповской сирены.

— Оргопы! — в последний раз отчаянно закричали все четверо, когда Мак, круто наклонясь, швырнул парней в бассейн фонтана, и они, прежде нежели достичь воды, ударились о каменный грот, из которого била струя.

В оргоповской комнате предварительного собеседования было тихо, светло и уютно. В углу валялись детские игрушки: слоники, жирафы, куклы и акустические кубики, которые сами произносили звуки, соответствующие начертанным на них буквам. Слоны и жирафы тоже были говорящие: они рассказывали о своей родине — прекрасной великой Африке, о том, какой образ жизни они ведут там, чем питаются, как находят источники воды, где устраиваются на ночлег.

Прямую противоположность им составляли куклы: от них нельзя было добиться толкового слова — они беспрестанно капризничали, на всякое дельное предложение отвечали гнусавым «не, не!», и единственный способ угомонить их состоял в полном пренебрежении ко всем их вздорным требованиям. Куклы эти вызывали гнев не только у взрослых, но и у детей, которые после трехминутного общения забрасывали их под стол, а затем на полдня, иногда и на целый день умолкали, пораженные отвращением к кукольным капризам.

В бронзовой рамке, под многоцветным фильтром, на фотобумаге были отпечатаны два изречения:

Первое, по поводу заразительности, было перечеркнуто, таким образом, действующим признавалось только второе.

Мак сидел на белом табуретике посреди манежа, окруженного очень красивой никелированной решеточкой. Кроме декоративного, у решеточки было еще одно назначение: она создавала местное поле усиленного тяготения, и свободно передвигаться на манеже возможно было лишь тогда, когда ее выключали. Предупреждать обитателей манежа относительно ее дополнительной функции не имело смысла, поскольку они все равно начинали всегда с попытки выйти за пределы манежа и успокаивались только некоторое время спустя, когда на собственном опыте постигали, что стремление воспротивиться законам природы или обойти их бессмысленно.

Первая попытка показалась неубедительной и Маку, он сделал еще две кряду, однако после третьей не стал больше понапрасну тратить силы и вполне угомонился. Теперь он был занят осмотром потолка, в котором дробилось пропущенное через хрустальный шар солнце, Шар медленно поворачивался, солнечные блики — красные, оранжевые, желтые, зеленые — скользили, в строгом порядке и ритме по стенам и потолку. Темные пятна между ними временами походили на листву деревьев, сквозь которую пробивается солнечный свет, иногда же возникало явственное впечатление, что это морское дно, усеянное камнями, давнее прибежище для всякой рыбешки, рачков и крабов.

Зрачки Мака, хотя освещение практически оставалось неизменным, то расширялись чуть не во всю радужку, и тогда в глазах его появлялась огромная, не знающая утоления печаль, то сокращались до размеров булавочной головки, и тогда глаза делались по-лесному внимательные, колючие, злые, вроде в просвет среди лиан они высматривали врага.

Внезапно, причем внезапность состояла не столько в мгновенности действия, сколько в его абсолютной бесшумности, стена, к которой Мак был обращен лицом, исчезла, и вдали открылась зеленая лужайка. На лужайке было много детей, они играли в салки, запускали змея, надували шары. Каждый хотел, чтобы никто не мог его догнать, чтобы змей его взлетел выше всех других, чтобы шар его был самый большой. Шары часто лопались, воспитательницы, не дожидаясь просьбы, сами подносили детям новые шары, и соревнование начиналось сызнова.

Самый большой шар надул рыженький мальчик, который чем-то напоминал Мака. Сходство было несомненное, но трудно поддавалось слову, как обычно, когда сравнивают детей и взрослых. Шар, надутый рыженьким мальчиком, был очень велик, и стоило ветру подуть чуть крепче, как мальчик, держась за свой шар, поднялся в воздух. Воспитательница едва успела схватить его за ноги, а он негодовал и доказывал, что это не ее ноги, и пусть лучше она отпустит его. Хорошо, быстро и спокойно согласилась воспитательница, но, только лишь она отпустила его и повернулась, шар лопнул. Со стороны могло показаться, будто, поворачиваясь, она коснулась шара булавкой, но уверенности в этом не было, тем более, что неудачу она очень искренне переживала вместе с мальчиком.

Мак следил за лужайкой не без интереса, однако настоящего отклика в его душе тамошние приключения не вызывали. Даже горькие слезы рыженького мальчика, оплакивавшего свой шар, видимо, не очень тронули его; во всяком случае, исчезновение шара скорее удивило его, нежели огорчило, так что, когда шара не стало, он вовсе потерял интерес к зеленой лужайке.

После лужайки в перспективе появился школьный двор. Только что закончился урок, ребята выскакивали в дверь стремительно, вроде выброшенные катапультой. Направления никто заранее не выбирал, но всегда получалось так, что скопление с наибольшей массой обладало и наибольшей притягательностью.

— Гоп-ля! — воскликнул мальчик, вторгшись с ходу в скопление.

Это был тот самый рыженький мальчик, который недавно играл на лужайке, но теперь его сходство с Маком определялось уже без труда, и не только по причине общего цвета и разреза глаз, очертаний носа, рта, овала лица, но в силу бесспорной поведенческой близости: быстрота физической реакции, точность движений, высота эмоционального накала.

Как ни странно, Мак нисколько не заинтересовался портретной и характеристической своей схожестью с рыжим мальчиком. Один лишь раз, когда мальчик затеял драку и в этой драке ему досталось, Мак чуть подался вперед, но и здесь скорее для того, чтобы получше рассмотреть подробности, нежели из сочувствия или даже простой симпатии к мальчику.

Школьный двор исчез, стена воротилась на свое место, и все это произошло с такой быстротой, что невозможно было даже мысленно отметить границу двух событий. Мак, впрочем, не был удивлен стремительной переменой, хотя с минуту продолжал еще следить за стеной. Убедясь, что с этой стороны ничего больше ждать не приходится, он на мгновение поднял голову кверху, где солнечный свет, преломляясь в хрустальных призмах, падал на потолок многоцветным спектром, и тут же опустил ее, тяжело, вроде сдавленный внезапной тоской.