Надо включить телевизор. Милая, очень милая дикторша. Креолка, наверное. Не могу понять, о чем она болтает. Ага, есть: загадочное ограбление с убийством в Боготе. Грабитель проник в ювелирный магазин «Огни Эдема» через вентиляционный люк, выходящий на улицу. Владелец магазина задушен человеческими пальцами фантастической силы — шейные позвонки жертвы раздроблены вследствие сжатия. Стоимость украденных ценностей — полтора миллиона песо. Среди камней «Принцесса ночи», пятидесяти шести карат.

Еще одно происшествие: сегодня в ноль часов двадцать минут по местному времени в Джорджтауне…

Хватит, милая девушка: хорошего, как говорят мудрые люди, понемногу. Вот так, слегка нажмем кнопочку. Удивительно, однако, как много места занимает в нынешней жизни диктор — простой, в сущности, передатчик информации. Хотя, если оглянуться, это не очень ново для людей — монгольские ханы убивали гонца, привезшего дурные вести. Нелепо, но люди попрежнему в каком-то пункте отожествляют самое информацию с ее носителем: человек, передающий значительную весть, сам становится значительным. Господи, как вольготно в этом мире болтунам и сплетникам!

Почему все-таки меня заподозрили в убийстве Кроче? Гварди решительно утверждал, что он непричастен к этим слухам, что он и сам якобы удивлен единодушием молвы. Должно быть, причина во мне самом — подозрения и обвинения, даже самые вздорные, как-то формируют нас. Да, но формирование — это уже следствие, а что же предшествует его причине — подозрениям? Какие-то отдельные двусмысленные штришки, которые при случае вдруг загоняются в схему и становятся версией? Но как же, черт возьми, люди не понимают, что абсолютно однозначных поступков и слов не бывает! Пока Кроче был жив, никто не замечал нашей размолвки. А потом, когда его не стало… да, но это «потом» раньше всего наступило для меня. Я первый вспомнил о нашей размолвке, и люди наверняка увидели, что я уже не могу не думать о ней. Ну, а как же главный вопрос — смысл и цель убийства? Его-то логика ставит перед каждым.

Еще одно происшествие: сегодня в ноль часов двадцать минут по местному времени в Джорджтауне…

Баста, баста, не хочу думать, не хочу слушать. Ничего, кроме работы!

Душно в комнате, двадцать три градуса, сделаем двадцать. А за окном — почти тридцать четыре, вот термометр: тридцать четыре без десятой. Потрясающе, вон у того кактуса вершина — прямо человеческая фигура: руки на груди локтями врозь, голова — шар, оцепенелый живой шар.

Опять маслянистый этот дух. Откуда он? Из рощи, должно быть. За тем кактусом. Вот те на: а куда же девалась его вершина? Ни локтей, ни туловища, ни головы — просто огромная сардель торчит. А вон спускается что-то… совершенно отчетливо вижу обезьяну. Обезьяна на кактусе? Чушь, доктор Прато, чушь! Встаньте, доктор, ну, немедленно встаньте, бегите на аллею и скрупулезно — слышите, скрупулезно — осмотрите ее.

Удивительно, как я ленив: рукой пошевелить не хочется. Но, доктор, надо. Надо!

Ничего нет, решительно ничего. Тридцать четыре градуса и семьдесят шесть процентов влажности — все отсюда идет. А небо здесь черное и мягкое. Мировой эфир тоже, наверное, такой — черный и мягкий. И еще маслянистый. Как мой язык.

Какой эфир, доктор? Опомнитесь, никакого эфира нет. Вселенский эфир — грандиозное заблуждение девятнадцатого века. Грандиозное и прекрасное. Вот именно: прекрасное! А как это получается: из суммы заблуждений — истина? Доктор, доктор, вы на редкость невежественны: не из заблуждений — истина, а, наоборот, из суммы истин — заблуждение. Вот, как у вас с минуту тому: стоит перед вами кактус, причудливый, как все кактусы. Потом вдруг его очертания напоминают вам фигуру человека — и вы уже видите человека. Потом вы совершенно отчетливо видите уже не человека, а обезьяну — и бросаете удобнейшее кресло в первоклассном холле с кондиционером, чтобы удостовериться в собственной глупости. Ах, доктор, доктор…

Я проснулся в семь часов. Матовое стекло двери, пронизанное утренним солнцем, золотилось, как молочная пленка на меду. Бонингтон и Ван-Гог еще в тени, и потому они из другого мира — где предрассветные сумерки и прохватывающий ознобом утренний воздух. Я припоминаю вчерашнее — оно едва прорисовывается в синем чаду. Я не могу толком понять, было оно на самом деле или только померещилось мне. Точнее, не могу отделить реального от фантомов. Меня одолевает недоумение, специфически утреннее недоумение после ночи загадочных сновидений, которые хочется удержать, чтобы разобраться в них. Я знаю, почему надо разобраться — с виду они вызывающе нелепы, но в них заключена огромная притягательная сила. Подлинная нелепость никогда не обладает такой силой. Нелепость всегда ощущается как оболочка без ядра. А у этих сновидений есть ядро, я не чувствую его тяжести, я только угадываю ее. Но ядро ускользает, и не остается ничего, кроме синюшного чада, да и тот через пять минут растворяется без следа.

Матовое стекло двери, пронизанное солнцем, золотится, как желтые полосы на осином брюшке. От желтого у меня подымается настроение. Через четверть часа — в лабораторию.

— Добрый день, синьорина! Прекрасное утро. Почти Италия.

Зенда Хааг точь-в-точь по-вчерашнему стояла у перил на площадке третьего этажа и улыбалась. Но так улыбаются впервые увиденному человеку, в котором угадали кого-то ожидаемого.

— Зенда Хааг, — протянула она руку.

— Умберто Прато, — машинально откликнулся я.

Она все еще сохраняла свою поощрительную улыбку очаровательной женщины, а потом вдруг, мгновенным усилием разорвав какую-то пелену, расхохоталась:

— Что же это я — ведь только вчера, Умберто, мы с вами толковали целый вечер!

— Добавьте, синьорина, прекрасный вечер!

— А теперь, доктор Прато, — она крепко сжала мой локоть, слегка проталкивая меня вперед, — я познакомлю вас, как обещала, с отделом, где вы будете теперь шефом.

Обещала? А разве она не водила меня по лабораториям отдела биохимии уже вчера? Мне казалось, она должна сказать еще что-то. Я ждал — нет, больше она ничего не говорила. За окном детский голос выкрикивал песенку:

Джулиано Россо вернулся в четверг после полудня. Я не слышал, как отворилась дверь, как прошел он через весь кабинет к моему столу у окна.

— Здравствуйте, доктор Прато! — воскликнул он радостно. — Безмерно счастлив видеть вас здесь.

Не давая опомниться, он засыпал меня кучей вопросов, которые привычнее звучали бы в устах близкого родственника; как долетели, как устроились, как настроение, не одолевает ли ностальгия и — самое, самое главное — как здоровье?

Наружность его оказалась неожиданной для меня. Ростом он был с Чезаре, черты лица несколько крупнее и суше, нежели у брата, но самое поразительное у него волосы и брови — чистейшей масти альбинос! Естественнику едва ли пристало удивляться такой элементарной мутации, но, право, я был до того озадачен, что позабыл обо всяких приличиях и нормах. Опомнившись, я пробормотал извинения, но он не слушал меня, он сам принялся всячески оправдывать меня, потому что итальянец — он сжал перед собою кулак: жест возбужденного Чезаре! — вправе увидеть в своем соотечественнике итальянца, а не белую крысу. Однако, добавил он, природа оказалась еще милосердной — глаза-то она отпустила ему нормального человеческого цвета.

Это верно, глаза у него были синие, но под белесыми бровями, отороченные полосками белесых ресниц, они воспринимались как негатив. Это впечатление негатива усиливалось еще крепко загорелым лбом и веками, которые были откровенным контрастом окружавшей их растительности. Впрочем, загар у него был не малиновый, как обычно у альбиносов, а кофейный с желтизной.

Прищурившись, он осмотрел меня и, мгновенно обретя серьезность, сказал, что я почти безукоризненно воссоздаю тот мой образ, который сложился у него из писем брата.