— Двадцать два! — повторила она, улыбаясь и обнаруживая здоровые и блестящие зубы.

И, опустив взор на живот Ипполиты, она добавила:

— А ты не в ожидании?

Ипполита повернулась, бегом поднялась по лестнице, поставила бутылки на стол и несколько секунд стояла, запыхавшись точно ошеломленная. Затем она тряхнула головой.

— Погляди на Ортону!

Она протянула руку в сторону разукрашенного города, от которого, казалось, веяло весельем. Красноватый свет был разлит на вершине холма, как на кратере вулкана, и из этого света продолжали подниматься бесчисленные аэростаты, располагаясь на голубом небе широкими кругами и давая представление о блестящем храме, отражающемся в море.

— Откроем также коробку с восточными сластями, — сказала она, видя, что Джиорджио снимает с одной из бутылок металлическую головку.

Над столом, уставленным цветами, плодами и конфетами, кружились ночные бабочки. Пена шипучего вина обрызгала скатерть.

— За наше счастье! — пожелала она, протягивая свой бокал другу.

— За наше спокойствие! — пожелал он, протягивая свой. Они чокнулись так сильно, что оба бокала разбились и

светлое вино вылилось на стол, прямо на кучу чудных сочных персиков.

— Вот хорошо! Это хорошее предзнаменование! — радостно воскликнула Ипполита. Это маленькое происшествие развеселило ее больше, чем большой глоток шампанского.

Она дотронулась до морских персиков перед собою. Это были великолепные румяные плоды; казалось, что последняя утренняя заря увидела их зрелыми на ветке и нарумянила их. Оригинальная роса, казалось, оживляла их.

— Какая прелесть! — сказала Ипполита, беря сочный персик.

И, не очищая его, она с жадностью откусила кусок. Желтый сок, похожий на жидкий мед, потек из углов ее рта.

— Откуси ты теперь!

Она подала другу сочный плод тем же движением, как она подала ему кусок хлеба под дубом в сумерки в день своего приезда.

Это воспоминание проснулось в нем, и он почувствовал потребность поделиться им с Ипполитой.

— Помнишь, — сказал он, — помнишь, как ты в первый

день откусила кусок свежеиспеченного хлеба и предложила и мне теплый и влажный кусок? Помнишь? Каким вкусным он показался мне.

— Я все помню. Разве я могу забыть даже мельчайшую подробность того дня?

Она вспомнила дорожку, усыпанную цветами дрока, эту милую и наивную встречу, устроенную ей на пути со станции в обитель. Несколько минут она молча созерцала это внутреннее поэтическое видение.

— Дрок! — прошептала она, и в улыбке ее неожиданно выразилось сожаление.

— Помнишь? — сказала она. — Весь холм производил впечатление сплошной желтой мантии, а от запаха кружилась голова. Какое странное растение! Кто бы мог представить себе теперь при виде голых кустов, как они были красивы прежде.

Повсюду на прогулках они встречали эти кусты; длинные, острые вершины их были усеяны черными стручками, покрытыми беловатым пушком; в каждом стручке заключались семена и сидел зеленоватый червяк.

— Пей! — сказал Джиорджио, наливая в новые бокалы блестящее вино.

— За нашу будущую весну любви! — пожелала Ипполита и выпила все до последней капли.

Джиорджио сейчас же снова наполнил ее пустой бокал. Ипполита запустила пальцы в коробку со сластями и спросила:

— Хочешь янтарь или розу?

Это были восточные сласти, присланные им Адольфо Асторджи: тягучая масса цвета янтаря и розы, осыпанная фисташками и так сильно продушенная, что она казалась мясистым и насыщенным медом цветком.

— Где теперь Дон Жуан? — сказал Джиорджио, принимая сласти из рук Ипполиты с белыми от сахара пальцами.

В его сердце зашевелилась тоска по далеким островам, продушенным смолой и изливавшим, может быть, теперь ночную прелесть на ветер, надувавший большой парус.

Ипполита заметила в его словах сожаление.

— Разве ты предпочел бы быть теперь с другом на судне, а не здесь, наедине со мной? — спросила она.

— Ни там, ни здесь, а в ином месте! — ответил он, улыбаясь и шутливым тоном.

Он привстал и протянул губы подруге.

Она горячо поцеловала его липкими сахарными губами, не успев еще проглотить конфеты. Около них кружились бабочки,

— Что же ты не пьешь? — спросил он после поцелуя немного изменившимся голосом.

Она немедленно осушила бокал.

— Оно почти теплое, — сказала она, выпив. — Помнишь frappe у Даниели в Венеции? Ах, как я люблю, когда шампанское медленно-медленно спускается вниз!

Когда Ипполита говорила о том, что ей нравилось, ее голос звучал как-то мягко; губы складывались как-то странно при произнесении слов, в которых отражалась сильная чувственность. И каждое такое слово и движение причиняло Джиорджио острую боль. Ему казалось, что эта чувственность, которую он сам пробудил в ней, достигла теперь той степени, когда бесчисленные и сильные желания требуют быстрого удовлетворения. Ему казалось, что ей необходимо теперь постоянное присутствие мужчины и постоянное довольство. Она производила на него теперь впечатление женщины, неудержимо отдавшейся наслаждению во всех его видах, невзирая ни на какие унижения; когда его не будет или его любовь надоест ей, она должна была неизбежно принять самое щедрое и верное из предложений. Она могла бы поднять свою цену на небывалую высоту. Действительно, где можно было найти, даже на самых обширных рынках, более драгоценный предмет наслаждения? В ней сосредоточивались теперь все прелести и вся опытность женщины; она обладала именно той красотой, которая мимолетно поражает мужчин, волнует их до глубины существа и пробуждает в крови неудержимое желание; она обладала кошачьей грацией, тонким вкусом, уменьем одеваться и выбирать цвета и фасоны, гармонирующие с ее грацией; она научилась медленно произносить мягким и теплым, как ее бархатные глаза, голосом слова, которые пробуждают мечты и усыпляют заботы и огорчения; в ее организме таилась болезнь, которая иногда, казалось, пролизала таинственный свет на ее чувственность; иногда в ней проявлялись томность и слабость болезни, иногда же горячность и страстные порывы здорового организма; она была, одним словом, бесплодна. Итак, в ней соединялись все необходимые качества женщин, предназначенных властвовать над миром в силу своей нечистой красоты. Страстная любовь развила и усовершенствовала в ней эти качества. Теперь она достигла высшего развития своей мощи. Освободившись сразу от всех уз, какой путь избрала бы она для продления жизни? У Джиорджио больше не было сомнений; он прекрасно знал, какой это будет путь. Он все более укреплялся в уверенности, что его влияние на нее ограничивалось лишь воздействием на ее чувства и искусственным возбуждением некоторых сторон ума. Плотное плебейское основание осталось по-прежнему непроницаемым. Джиорджио считал, что именно это основание поможет Ипполите легко приспособиться к любовнику, не обладающему физическим и умственным благородством, одним словом, к обыкновенному любовнику. И наливая снова в пустой бокал ее любимое вино — вино, которое оживляет секретные ужины и современные тайные мелкие оргии, — он мысленно приписывал бесстыдные порывы страсти «бледной, жадной римлянке, усовершенствовавшейся в искусстве подчинять себе мужчин».

— Как у тебя дрожит рука! — заметила Ипполита, глядя на него.

— Да, правда, — сказал он, стараясь побороть волнение и казаться веселым. — Знаешь, у меня уже немного шумит в голове. А ты не пьешь! Ах, хитрушка!

Она засмеялась и выпила третий бокал, испытывая детскую радость при мысли, что опьянеет, и чувствуя, что ее сознание начинает затуманиваться. Вино уже действовало, и демон истерии начинал волновать ее.

— Погляди, как у меня загорели руки! — воскликнула она, засучивая выше локтей широкие белые рукава. — Ну, погляди на запястья.

Несмотря на то, что у нее была смуглая кожа с теплым, матовым золотистым оттенком, на запястьях она была необычайно нежна, бледна и значительно светлее. Вся верхняя часть рук сильно загорела, но снизу запястья остались бледными. И в этой нежной бледной коже ясно сквозили тонкие голубые жилки с фиолетовым оттенком.