Иногда они с Ипполитой взглядывали друг на друга; лица их были бледны, напряжены и выражали усталость и растерянность. Но ни один из них не заговорил о том, чтобы уйти из этого ужасного места, хотя обоих совершенно покидали силы. Народ теснил их и толкал взад и вперед; они крепко держались друг за друга, а старик Кола делал постоянные усилия, чтобы помочь им и уберечь их от натиска толпы. Группа богомольцев оттолкнула их к решетке. В течение нескольких минут они стояли там, как в плену, стиснутые со всех сторон, окутанные дымом ладана, оглушенные криками, задыхаясь от духоты, в самом центре возбуждения и сумасшествия.

— Пресвятая Богородица! Пресвятая Богородица! Пресвятая Богородица!

Это были крики пресмыкающихся женщин, которые доползли до алтаря и поднимались с полу. Одну из них родственницы подняли с земли в бесчувственном состоянии, подняли на ноги и стали трясти. Она выглядела, как мертвое тело. Все ее лицо было в пыли, нос и лоб были оцарапаны, рот полон крови. Родственницы стали дуть ей в лицо, чтобы привести се в сознание, вытерли ей рот тряпкой, которая стала багровой, снова стали трясти ее и громко звать по имени. Она вдруг откинула голову назад, бросилась к решетке, судорожно ухватилась руками за железные прутья и стала рычать, как роженица.

Ее рычание и исступленные крики заглушали окружающий шум. Потоки слез лились по ее лицу, смывая пыль и кровь.

— Пресвятая Богородица! Пресвятая Богородица! Пресвятая Богородица!

А позади нее и рядом с ней другие женщины бесновались, неистовствовали и орали.

— Милости! Милости!

Они теряли голос, бледнели, падали, как сноп на землю, их уносили, а другие вырастали вместо них словно из-под земли.

— Милости! Милости!

Эти вопли, чуть не раздиравшие грудь, эти слова, повторяемые без передышки с упорной настойчивостью и верой, этот дым, сгущавшийся, как грозовая туча, эта теснота и смешение дыханий, вид крови и слез подействовали на толпу, и она слилась в одно единое существо с общей ужасной и несчастной душой, с общими движениями и страданиями, с одним голосом и безумием. Все болезни и мучения слились в одну общую болезнь, которую Божья Матерь должна была исцелить; все надежды слились в одну общую надежду, и народ ожидал ее осуществления от Божьей Матери.

— Милости! Милости!

И пламя свечей под блестящим образом задрожало в этом вихре страстей.

Джиорджио и Ипполита сидели теперь в стороне на открытом воздухе под деревьями; они были безучастны ко всему и подавлены, точно спаслись от погибели во время кораблекрушения; оба молчали и почти лишились способности думать, хотя изредка вздрагивали еще при воспоминании о пережитых ужасах. Глаза Ипполиты были красны от слез. Оба чувствовали в церкви в трагический момент, что заразились общим лихорадочным возбуждением, и бежали оттуда, боясь сойти с ума.

Теперь они сидели в стороне, на границе равнины, под деревьями. Это место было совершенно безлюдно. Вокруг редких оливковых деревьев стояли группы вьючных животных с пустыми корзинами; своей неподвижностью они напоминали безжизненные предметы и делали еще мрачнее тень деревьев. Издали доносился глухой гул волнующейся массы, звуки священного гимна и труб, звон колоколов, виднелись Длинные вереницы богомольцев, бродивших вокруг церкви, входивших и выходивших из нее.

— Тебе хочется спать? — спросил Джиорджио Ипполиту, видя, что она закрывает глаза.

— Нет, но я не могу больше глядеть…

Джиорджио испытывал такое же отвращение. Непрерывность и острота ощущений превзошли выносливость его органов, и зрелище стало невыносимым. Джиорджио встал.

— Встань, уйдем отсюда, — сказал он. — Сядем подальше.

Они спустились в возделанный овраг, ища тенистый уголок. Солнце страшно пекло. Они вспомнили свой домик в Сан-Вито и крупные, полные воздуха комнаты с видом на море.

— Тебе очень нехорошо? — спросил Джиорджио, замечая на лице подруги явные признаки страданий, а в глазах ее мрачную печаль, которая испугала его еще прежде у колонн портика.

— Нет, но я ужасно устала.

— Тебе хочется спать? Почему бы тебе не уснуть немного? Прислонись ко мне? Хочешь? Ты будешь лучше чувствовать себя после этого.

— Нет, нет.

— Прислонись ко мне. Мы подождем, пока вернется Кола, и пойдем с ним на станцию. А ты отдохнешь тем временем.

Она сняла шляпу, наклонилась и прислонилась к нему головой.

— Как ты красива! — сказал он, любуясь ею.

Она улыбнулась. Страдание опять преобразило ее и придало особую прелесть ее красоте.

— Как давно ты уже не целовала меня, — продолжал он. Они поцеловались.

— Теперь усни немного, — попросил он нежным голосом.

Ему казалось, что чувство любви обновилось в нем после всех отвратительных и чуждых его природе впечатлений. Он снова изолировался от внешнего мира, уходил в себя, отталкивал от себя всякое общение с людьми, кроме общения с избранным им созданием.

Издали доносился неясный гул дикой толпы, из которой Джиорджио только что вышел; этот гул иногда возбуждал в его уме быстро исчезающее видение огромного мрачного пламени, в котором трагически мучились бесноватые. И среди этого неумолкающего шума он различал при каждом дуновении ветерка тихий шелест ветвей, защищавший его раздумье и сон Ипполиты. Ипполита спала с приоткрытым ртом и еле дышала; легкий пот увлажнял ее лоб. Ее бледные руки без перчаток были сложены в подол, и воображение Джиорджио рисовало в них «прядку вырванных волос». И вместе с этой прядкой мелькал в ярком свете солнца призрак эпилептика, который вдруг упал под портиком и выбивался из рук двух мужчин, хотевших силой открыть ему челюсти и вставить ключ в рот. Этот призрак то появлялся, то исчезал. Джиорджио казалось, что это сон спящей Ипполиты, который стал видимым для его глаз. «А вдруг она проснется сейчас и с нею вместе пробудится ее страшная болезнь? — думал Джиорджио, дрожа всем телом. — Может быть, призрак, рисуемый моим воображением, передан мне ею. Может быть, я вижу ее сон. Может быть, причиной сна служит начинающийся в ее организме беспорядок, который дойдет до припадка болезни. Ведь сон часто бывает предвестником проявления скрытой болезни». И он постарался глубже вникнуть в эти физиологические тайны жизни, которые он смутно понимал. На неясном фоне его органической чувствительности, освещенном пятью высшими чувствами, понемногу проявлялись еще другие добавочные чувства, открывая ему неведомый доселе мир. Может быть он мог найти в скрытой болезни Ипполиты какое-нибудь состояние, благодаря которому он мог бы сообщаться с ней каким-нибудь необычным способом.

Он пристально глядел на нее, как тот раз на постели в давно прошедший первый день ее приезда. На ее лице мелькали легкие тени от дрожавших веток. Он слышал непрерывный шум у церкви. Сердце его снова наполнилось грустью. Он почувствовал усталость, прислонился головой к стволу дерева и закрыл глаза, перестал думать.

Он уже дремал, как вдруг крик Ипполиты заставил его очнуться.

— Джиорджио!

На лице ее лежало выражение страха и растерянности, точно она не понимала, где она; яркий солнечный свет ослеплял ее, и она закрывала глаза руками.

— Боже мой, как больно!

Она жаловалась на боль в висках.

— Где мы? Ах, это был гадкий сон!

— Я не должен был привозить тебя сюда, — сказал Джиорджио с беспокойством. — Как я жалею, что привез тебя.

— У меня нет сил подняться. Помоги мне.

Он поднял ее за руки. Она зашаталась от головокружения и ухватилась за него.

— Что с тобой? Что ты чувствуешь? — закричал он изменившимся от страха голосом, испугавшись, как бы припадок не случился с ней здесь, в поле, вдали от всякой помощи. — Что с тобой? Что с тобой?

Он крепко прижал ее к своему сердцу, которое билось страшно сильно.

— Нет, нет, нет, — прошептала Ипполита, сразу поняв, чего он боится, и сильно бледнея. — Ничего… У меня немного кружится голова. Мне сделалось дурно от жары. Это пройдет…