Мать побледнела как полотно и перевела взор на Джиорджио; казалось, что этим взором она передавала ему свою бледность.

— Диего! — сказал старший сын, заметно дрожа всем телом. — Уходи отсюда!

— Я уйду, когда захочу, — возразил Диего, заносчиво пожимая плечами, но не глядя в глаза брату.

Внезапный гнев запылал в сердце Джиорджио, но у слабых и криводушных людей, как он, подобный гнев не выливался никогда в акт насилия, а только развертывал перед его возмущенной душой картины преступления. Отвратительная братская ненависть, внедрившаяся в человеческой натуре с начала мира и вырывающаяся при каждом раздоре с большей силой, чем всякая другая ненависть; эта скрытая, непонятная вражда между кровными родственниками, даже связанными обычной любовью в мирной обстановке родного дома, и чувство ужаса, сопровождающее преступную мысль или поступок и смягчающее суровый закон, вписанный вековой наследственностью в христианском сознании, — все эти чувства закружились в нем и на секунду вытеснили другие чувства, побуждая его ударить Диего. Самая внешность Диего — его полнокровное и коренастое тело, красное лицо и бычья шея, — сознание его физического превосходства и оскорбленный авторитет старшего брата — все это разжигало гнев Джиорджио. Ему хотелось иметь в руках готовое средство, чтобы без сопротивления и борьбы подчинить себе и унизить это животное. Он инстинктивно взглянул на его широкие, сильные руки, покрытые рыжими волосами; еще прежде за обедом они вызвали в нем сильное отвращение, служа противной жадности Диего.

— Уходи сейчас же, — повторил Джиорджио визгливым и повелительным тоном, — или немедленно попроси прощения у матери.

Он сделал шаг в сторону брата, вытянув руку, точно он хотел схватить его.

— Я не позволю тебе командовать мною, — закричал Диего, глядя, наконец, в лицо старшему брату, и в его маленьких серых глазах под низким лбом отразилась давно затаенная злоба.

— Берегись, Диего!

— Я не боюсь тебя.

— Берегись!

— Да кто ты такой? Чего ты хочешь здесь? — закричал Диего, перестав сдерживаться. — Ты не имеешь права вмешиваться в наши дела. Ты здесь чужой, я не признаю тебя. Что ты делал до сих пор? Ты ни для кого ничего не делал, а жил только в свое удовольствие. Вечно тебя ласкали, выделяли, преклонялись перед тобою. И чего ты теперь хочешь от нас? Сиди себе в Риме и ешь свое наследство, как тебе нравится, и не вмешивайся в чужие дела…

Он изливал, наконец, всю свою злобу и зависть против счастливца, который жил далеко от дома, в большом городе, среди неиспытанных Диего удовольствий и был чужим для семьи, точно привилегированное существо другой расы.

— Молчи, молчи!

И мать, потеряв всякое самообладание, ударила Диего по лицу.

— Убирайся! Ни слова больше! Уходи отсюда, ступай к своему отцу! Я не желаю больше видеть и слышать тебя…

Диего колебался, дрожа от гнева и ожидая, может быть, удара брата, чтобы броситься на него.

— Уходи! — повторила мать, напрягая остатки энергии и теряя сознание в объятиях поддерживавшей ее Камиллы.

Он вышел с бледным от злости лицом, бормоча сквозь зубы одно слово, которого Джиорджио не понял. И они слышали, как его тяжелые шаги удалялись в длинной анфиладе комнат, где дневной свет уже начал меркнуть.

Был дождливый вечер. Лежа на постели, Джиорджио чувствовал себя таким подавленным и грустным, что даже не мог ни о чем думать. Мысли его путались и обрывались; малейшие ощущения волновали его, редкие голоса прохожих на улице, тиканье часов на стене, далекий колокольный звон, топот лошадей, свист, хлопанье дверьми усиливали его печальное настроение. Он чувствовал себя одиноким и отрезанным от всего мира и даже от своей прежней жизни неизмеримой пропастью времени. В его воображении неясно мелькала рука возлюбленной, спускавшая черную вуаль на их последний поцелуй, и мальчик на костыле, собиравший восковые слезы. «Надо умереть», — думал он. Безо всякой определенной причины его тоска вдруг стала невыносимо тяжелой. Биение сердца давило ему горло, как при ночных кошмарах. Он соскочил с постели и в крайне возбужденном состоянии сделал несколько шагов по комнате. И шаги его отдавались в мозгу.

— Кто это? Кто зовет меня? — Ему слышался чей-то голос. Он стал прислушиваться, но все было тихо. Он открыл дверь, вышел в коридор и стал слушать, но кругом царила полная тишина. Дверь в комнату тетки была открыта, и там был виден свет. Панический ужас охватил Джиорджио при мысли, что старуха могла появиться на пороге с мертвенно-бледным лицом и обдать его своим зараженным дыханием, как умирающие от тифа люди. В нем мелькнуло подозрение, что она уже умерла и неподвижно сидит в своем стуле с опущенной на грудь головой. Эта картина с поразительной ясностью стояла перед его глазами и леденила его кровь. Он замер на месте, не смея шевелиться, и какой-то обруч сдавливал ему голову, расширяясь и суживаясь соразмерно с биением крови в артериях, точно эластичное и холодное вещество. Его в конце расстроенные нервы изменяли и искажали все его ощущения. Из комнаты старухи послышался кашель. Джиорджио вздрогнул и удалился тихонько, на цыпочках, чтобы никто не мог слышать его шагов.

— Что это со мной? Я совершенно не способен оставаться здесь сегодня. Пойду-ка вниз. — Но он чувствовал, что не в состоянии видеть страдальческое лицо матери и переносить продолжение этой ужасной сцены. — Я пойду к Христине. — Приятное и в то же время печальное воспоминание о проведенном с милой и доброй сестрой времени в саду побуждало его теперь пойти навестить ее.

Был дождливый вечер. Редкие фонари тускло освещали почти пустынные улицы. Из пекарни доносились голоса работающих пекарей и запах свежего хлеба. В одном ресторане играли на гитаре и распевали народные песни. Свора бродячих собак пронеслась мимо Джиорджио и исчезла в темных переулках. На колокольне пробили часы.

Свежий воздух понемногу успокаивал Джиорджио, и он постепенно начал приходить в себя. Он относился внимательно ко всему окружающему, остановился послушать гитару и подышать запахом хлеба. Кто-то прошел по другой стороне улицы в тени. Ему показалось, что это Диего. Это немного взволновало Джиорджио, но он почувствовал, что относится теперь к брату безо всякой злобы и что к его печали не примешивается никакого дурного чувства. Некоторые слова брата снова пришли ему в голову. «Может быть, в них и есть доля правды? — думал он. — Я никогда ничего не делал для других, а всегда жил только для себя. Я здесь чужой. Может быть, все судят обо мне так же, как Диего. Мать сказала мне: „Теперь ты видишь, что здесь за жизнь? Ты видишь?“ Мне кажется, что если бы она выплакала все свои слезы, я не был бы в силах помочь ей чем-нибудь».

Дойдя до дворца Челаиа, он прошел во двор и поднял глаза. Ни в одном окне не видно было света. В воздухе чувствовался запах гнилой соломы. В углу двора бил небольшой фонтан. Под портиком перед покрытым решеткой образом Богоматери горел маленький фонарик, а перед образом за решеткой лежал букет искусственных роз. Ступеньки широкой лестницы были истерты в середине, как у старых алтарей, и желтоватый камень был как бы отполирован в этих углублениях. Все дышало меланхолией в этом старом фамильном дворце, куда дон Бартоломео Челаиа, оставшийся одиноким на границе старости, привел свою молодую подругу, которая подарила ему наследника.

Поднимаясь по лестнице, Джиорджио представлял себе мысленно эту задумчивую молодую женщину с бледным ребенком где-то очень далеко в уединенной комнате, куда невозможно было проникнуть. В голове его мелькала мысль вернуться обратно, и он остановился в нерешимости посреди белой, высокой и пустой лестницы, снова теряя сознание действительности и чувствуя панический ужас, как недавно в коридоре перед открытой дверью в комнату тетки. Но в этот момент наверху послышался какой-то шум и чей-то громкий голос, точно сверху гнали кого-то; вслед затем по лестнице мимо него промчалась жалкая, облезлая, уличная собака, которую, очевидно, голод и холод загнали во дворец. На площадке лестницы показался лакей, преследующий бедное животное.