— У тебя благородное сердце. Он огляделся кругом.

— У тебя также прелестная спальня.

Он сел на диван, налил себе рюмочку ликера и наполнил сигарами портсигар.

— Кто теперь твоя любовница? Ведь не та, что в прошлом году, не правда ли?

— Ступай, Экзили, я хочу спать.

— Какое это чудное создание! Самые красивые глаза в Риме! Она еще здесь? Я не встречаю ее с некоторых пор. Она, вероятно, уехала. У нее есть, кажется, сестра в Милане.

Он налил себе еще рюмку и разом выпил ее; он, может быть, для того и болтал, чтобы успеть опорожнить бутылку.

— Она ведь разошлась с мужем? Ее финансовые дела, должно быть, плохи, но одевается она всегда хорошо. Я встретил ее месяца два тому назад на улице Бабуино. Знаешь, кто будет, вероятно, твоим противником? Этот Монти… Ты едва ли знаешь его; это коммерсант из провинции — высокий, толстый, молодой блондин. Он как раз следил за ней в тот день на улице Бабуино. Знаешь, всегда видно, когда мужчина следит за женщиной… Этот Монти очень богат.

Он произнес последнее слово с легким ударением, и в его отвратительном голосе слышались зависть и жадность. Затем он бесшумно выпил третью рюмку.

— Джиорджио, ты спишь?

Джиорджио не ответил, притворяясь спящим, несмотря на то, что слышал все. Он боялся, чтобы Экзили не услышал, как бьется его сердце под одеялом.

— Джиорджио!

Он сделал вид, что очнулся от полусна.

— Как! Ты еще здесь? Когда же ты уйдешь?

— Я ухожу, — ответил Экзили, подходя к кровати. — Погляди-ка, черепаховая шпилька!

Он наклонился, поднял ее с ковра и, с любопытством разглядев ее, положил на покрывало.

— Какой ты счастливый! — сказал он своим обычным полуироническим, полульстивым тоном. — Итак, до свиданья, и благодарю тебя.

Он протянул руку, но Джиорджио не вынул своей руки из-под одеяла. Экзили повернулся к двери.

— У тебя прелестный ликер. Я выпью еще рюмочку.

Он выпил и ушел. Джиорджио остался в постели, отравленный ядом злобы и сомнений.

Второго апреля должна была наступить вторая годовщина.

— Надо отпраздновать ее где-нибудь вне Рима, — сказала Ипполита. — Мы проведем целую неделю, полную любви, совсем одни где бы то ни было, но только не здесь.

— Помнишь нашу первую годовщину в прошлом году? — спросил Джиорджио.

— Помню.

— Это было на Пасху, в воскресенье на Пасхальной неделе.

— Я пришла к тебе утром в десять…

— На тебе была английская жакетка, которая мне так нравилась. А в руках ты держала молитвенник.

— Я не была в церкви в это утро!

— Но, тем не менее ты страшно торопилась…

— Я без малого убежала тогда из дому. Знаешь, по праздникам меня никогда не оставляли одну. И все-таки я оставалась с тобой до полудня. В тот день у нас были гости к завтраку.

— После того мы целый день не виделись. Это была печальная годовщина.

— Это правда.

— А как чудно светило солнце!

— И сколько цветов было у тебя в комнате!

— Я тоже рано вышел из дому и купил, кажется, все, что было на площади Испании…

— Ты забросал меня лепестками роз; они попали мне даже за шею и в рукава, помнишь?

— Помню.

— Потом, когда я раздевалась дома, я нашла их все. Она улыбнулась.

— Когда я вернулась домой, мой муж заметил один лепесток на моей шляпе в складке кружев.

— Да, ты рассказывала мне.

— Я не выходила из дому в тот день; мне не хотелось. Я все думала и думала. Да, это была печальная годовщина.

Некоторое время она в раздумье молчала, потом спросила:

— Думал ли ты в глубине души, что мы дойдем до второй годовщины?

— Нет, не думал.

— И я тоже нет.

«Вот какова любовь! — подумал Джиорджио. — Она заключает в себе предчувствие своего конца. — Он вспомнил мужа Ипполиты, о котором она только что упомянула, но он относился к нему без малейшей ненависти, а скорее добродушно и даже с некоторым состраданием. — Она свободна теперь, но почему я теперь беспокоюсь более прежнего? Ее муж служил для меня чем-то вроде страхования. Мне казалось, что он оберегает мою любовницу от опасности. Может быть, я и ошибаюсь. Я и тогда много страдал, но пережитые страдания кажутся всегда слабее настоящих». Занятый своими мыслями, он не слышал слов Ипполиты.

— Итак, куда же мы поедем? Надо решать, завтра первое апреля. Я уже сказала своей матери: «Знаешь, мама, я на днях уеду». Я подготовлю ее и придумаю какой-нибудь правдоподобный предлог. Предоставь мне действовать.

Она говорила весело и улыбалась, но, по мнению Джиорджио, в улыбке, сопровождавшей ее последние слова, выражалась постоянная готовность женщины задумать какой угодно обман. Ему не понравилось, что она может легко обманывать свою мать, и он с чувством сожаления вспоминал о бдительности ее мужа. «Почему ее свобода, доставляющая мне в сущности радость и удовольствие, заставляет меня тем не менее страдать? Я не знаю, что бы я дал, только бы освободиться от неотвязной мысли, от оскорбительных для нее подозрений. Я люблю и в то же время оскорбляю ее, люблю и считаю ее способной на низменный поступок».

— Только мы не должны уезжать слишком далеко, — говорила Ипполита. — Ты не знаешь ли тихого уединенного местечка, утопающего в зелени и пооригинальнее? Не Тиволи, конечно, и не Фраскати.

— Возьми со стола Бедекер и поищи.

— Поищем вместе.

Она взяла красную книгу, опустилась на колени перед креслом, на котором он сидел, и с детской грацией стала перелистывать страницы. Иногда она тихим голосом читала вслух какой-нибудь отрывок.

Он глядел на нее, любуясь красотой ее шеи, черные блестящие волосы волнообразно лежали на ее голове.

Она говорила чуть ли не с жалобой:

— Я не нахожу здесь ничего. Губбио, Нарни, Витербо, Орвието… Вот план Орвието: монастырь Святого Петра, монастырь Святого Павла, монастырь Иисуса, монастырь Святого Бернардино, монастырь Святого Людовика, обитель Св. Доминика, обитель Св. Франциска, обитель служителей Марии…

Она читала нараспев, точно в церкви, и вдруг расхохоталась откинув назад голову и подставляя свой красивый лоб для поцелуя.

Она была в этот день в экспансивно-добродушном настроении и живостью напоминала девочку.

— Сколько монастырей и обителей! Это, должно быть, оригинальное местечко! Хочешь, поедем в Орвието?

Неожиданная волна свежести охватила сердце Джиорджио. Он с благодарностью принял это утешение и прижался губами ко лбу Ипполиты. Воспоминание о пустынном городе гвельфов, безмолвно обожавшем свой великолепный собор, встало в его памяти.

— Орвието? Ты никогда не была там? Представь себе песчаную гору, возвышающуюся над печальной равниной, и на вершине ее пустынный город, производящий впечатление необитаемого. Окна закрыты, в темных переулках растет трава, одинокий капуцин переходит площадь; перед больницей останавливается черная закрытая карета, дряхлый служитель появляется у дверцы, и из кареты выходит епископ. Башня выделяется на сером, дождливом небе, медленно бьют часы, и вдруг в конце улицы ты видишь чудо: собор!

— Какое спокойствие! — сказала Ипполита немного задумчиво, точно перед глазами стояло видение безмолвного рода.

— Я видел его в феврале в такую же неопределенную погоду, как сегодня, — то дождь, то солнце. Я пробыл там один

день и уехал с грустью, унося с собой тоску по мирной тишине. О, какое там спокойствие! Я был один и думал:

«Как хорошо было бы приехать сюда с подругой или лучше с подругой, любящей меня, как сестра, и глубоко набожной и прожить здесь целый месяц, апрель месяц, немного дождливый и туманный, но теплый и с проблесками солнца! Проводить долгое время в соборе, перед ним и около него, собирать розы в садах монастырей, есть варенье у монахинь, пить Est Est Est из этрусских чашечек, много любить и спать мягкой девственной постели под белым пологом…» Слушая его мечты, Ипполита улыбалась счастливой улыбой и сказала чистосердечным тоном:

— Я набожная. Свези меня в Орвието. Она крепко прижалась к ногам любимого человека и взяла