— Я буду освещать тебя.

— Ты будешь освещать также мои похороны…

Он произносил эти фразы вполне непринужденно, но его ум работал тем временем над мистической мечтой. После долгих лет заблуждений, проведенных в пропасти сладострастия, к нему вернулось раскаяние. Познав в теле своей возлюбленной все тайны, к которым стремилось все его существо, Джиорджио молил теперь Милосердного Бога о прощении за свою невыносимо печальную чувственную любовь:

— Боже, прости мне все мои увлечения и теперешние мучения! Сделай, о Боже, чтобы я мог принести жертву во Имя Твое! — И он бежал в сопровождении своей возлюбленной и искал спасения. И вот на границе спасения совершилось чудо: нечистая женщина, совратительница, его неуловимый враг, Роза Ада, внезапно освобождалась от греха, становилась чистой, чтобы следовать за другом к алтарю, и освещала священный мрак храма. На высоком мраморном канделябре, где в течение многих веков не горели свечи, образ Ипполиты светился теперь в неугасимом и тихом пламени ее любви.

— Слышишь, это опять богомольцы! — прервала его мечты Ипполита и стала прислушиваться к пению. — Завтра годовой праздник в Казальбордино.

Утром и вечером, днем и ночью местность оглашалась религиозным пением. Народ валил толпами и под палящими лучами солнца, и при свете луны. Все стремились к одной и той же цели, воспевали одно и то же имя и были охвачены одной и той же страстью; вид их был жалок и ужасен; они шли не останавливаясь, оставляя на дороге больных и умирающих, преодолевая все встречавшиеся препятствия, чтобы достигнуть того места, где они ожидали исцеления своих страданий, осуществления всех своих надежд. Они шли и шли без передышки, увлажняя потом свои собственные следы на глубокой пыли.

Какая огромная сила у этого простого образа, раз она поднимала и привлекала к себе все эти тяжелые народные массы! Около четырех веков тому назад одному семидесятилетнему старику в опустошенной градом равнине явилась сострадательная Божья Матерь на вершине дерева, и с этого времени каждую годовщину видения горцы и прибрежные жители стекались в священное место молить Богородицу, чтобы она сжалилась над их страданиями.

Ипполита знала эту легенду от Кандии и уже несколько дней лелеяла набожную мечту посетить святое место. Сильная любовь и привычка к чувственному наслаждению подавили в ней религиозный дух, но будучи римлянкою по происхождению и даже родившись в Трастевере (один из центральных кварталов Рима. — Прим. перев.), выросши в буржуазной семье, где в силу незапамятных традиций ключи сознания находятся всегда в руках священника, Ипполита была убежденной католичкой, любившей обрядную сторону церкви, и испытывала периодические приступы горячей веры в Бога.

— Почему бы и нам не съездить в Казальбордино? — сказала она. — Завтра там годовой праздник. Поедем. Тебе это будет интересно. Мы возьмем с собой и старика.

Джиорджио согласился. Желание Ипполиты совпадало с его желанием. Он находил необходимым последовать за этим глубоким течением, смешаться с этой дикой массой народа, испытать материальное общение с низшим слоем своей расы, в котором первобытный характер остался, быть может, в нетронутом виде.

— Завтра утром мы поедем, — добавил он, побуждаемый каким-то тревожным чувством при звуках приближавшегося пения.

Ипполита стала рассказывать со слов Кандии некоторые ужасные поступки, совершаемые богомольцами в силу обета. Она вся дрожала от ужаса. И по мере того как пение становилось громче, оба чувствовали, что на них надвигается что-то трагическое.

Они стояли на склоне холма. Луна поднималась на небосклоне. Свежая сырость окутывала богатую растительность, носившую еще следы дневного ливня. Все деревья были осыпаны каплями дождя, и эти мириады алмазных слез блестели при свете луны, совершенно изменяя внешний вид леса. Джиорджио нечаянно толкнул ствол дерева, и блестящие капли упали на Ипполиту и замочили ее. Она слегка вскрикнула, но сейчас же засмеялась.

— Ах, изменник! — прошептала она, воображая, что Джиорджио нарочно окатил ее дождем, и стала мстить ему.

Под их усилиями деревья и кусты с сильным шумом освобождались от своих жидких алмазов, а смех Ипполиты звонко звучал на склоне холма. Джиорджио смеялся ей в ответ, сразу забыв свои фантазии и отдаваясь всей душой этому увлечению молодости. Ночная свежесть, пропитанная благоуханием земли, действовала на него живительным образом. Он старался первым добежать до дерева с наиболее влажной вершиной, а Ипполита в свою очередь старалась опередить его и смелыми, уверенными шагами бежала вниз по скользкому склону. Большей частью они добегали до ствола одновременно и трясли его, стоя вместе под дождем. В подвижной тени листвы глаза и зубы Ипполиты сверкали необычайной белизной, и мельчайшие, бриллиантовые брызги блестели на нежном пушке ее висков, на щеках, на губах, даже на ресницах, и дрожали, когда она смеялась.

— Ах, колдунья! — воскликнул Джиорджио, выпуская из рук ствол дерева и схватывая в свои объятия женщину, которая казалась ему опять на редкость красивой при таинственном свете луны.

И он стал целовать ее лицо, свежее и влажное, как только что снятый с ветви плод.

— На тебе, получай, получай!

Он крепко прижимался губами к ее щекам, глазам, вискам, шее и не мог насытиться, точно это тело представляло для него прелесть новизны. Она же под его поцелуями впадала в какое-то сознание экстаза; это случалось с ней каждый раз, как она видела, что Джиорджио действительно упивается ее любовью. И она, в свою очередь, старалась как бы вызвать из глубины своего существа самое нежное и сильное дыхание любви, чтобы довести его упоение до крайнего предела.

— На, получай!

И он остановился, достигнув крайнего предела упоения и не надеясь на что-нибудь более приятное.

Они молча взялись за руки и пошли домой; сбившись с тропинки из-за своей безумной беготни, они шли теперь напрямик по полям. Волнение и неожиданный подъем духа улеглись, и они чувствовали теперь усталость и безграничную печаль. Джиорджио молчал в задумчивости. Таким образом жизнь внезапно как бы скрытым во мраке движением предложила ему новое наслаждение, новое ощущение, реальное и глубокое, в конце беспокойного дня, прожитого в царстве витающих призраков! «Но была ли это действительно жизнь? Может быть, это были одни мечты? Но ведь они в тесной зависимости между собой, — подумал Джиорджио. — Где жизнь, там и мечты, а где мечты, там и жизнь».

— Погляди-ка! — прервала его Ипполита, вздрагивая от удивления.

Джиорджио показалось, что в представшем перед его глазами зрелище выражалась не высказанная им мысль.

Перед ним расстилались залитые лунным светом виноградники. Виноградные лозы вились по палкам, и влажные ветви с прозрачными листьями, в которых тончайшие жилки составляли целую нежную сеть, были совершенно неподвижны и казались не имеющими никакой связи с окружающим миром, стеклянными, хрупкими, неземными творениями; они производили впечатление последних видимых обломков волшебно-аллегорического мира в том виде, как он представляется мистически настроенному воображению.

И внезапно в памяти Джиорджио мелькнули слова из Песни Песней: Vinea mea coram me est.

С самого рассвета на станцию в Казальбордино поезда привозили через короткие промежутки времени огромные толпы народа. Все это были люди, приехавшие из мелких ближайших городов, или паломники из более отдаленных местностей, которые не хотели или не могли совершить дальний путь пешком. Они поспешно выскакивали из вагонов, толпились у дверей и решеток, кричали и жестикулировали, толкаясь и бранясь, чтобы занять место на телегах и в экипажах среди щелканья бичей и звона колокольчиков; некоторые вытягивались в длинную вереницу и шли за распятием по пыльной дороге, с пением гимна.

Джиорджио и Ипполите надоело ждать, пока рассеется толпа, и они инстинктивно устремили взоры на море. Конопляное поле тихо волновалось на голубом фоне воды. Паруса сверкали белизной на чистом горизонте.