Они выходят из автобуса и тяжело поднимаются в гору, на которой стоит белая двухэтажная больница. Навстречу попадается повозка с большой деревянной бочкой, в которой возят в больницу воду. От лошади, проходившей мимо Серёжи, так знакомо пахнуло потом, сбруей, тёплым стойлом, что он тотчас вспомнил конюшню в Озёрных Ключах, деда Плехеева, Чалку, себя самого, весело и беззаботно шагающим из дома на озеро. Он вспомнил всё это, и в носу стало щекотно от подступающих слёз, но Серёжа удержался и лишь далеко вниз проводил повозку взглядом.

— Серёжа, — окликнул отец, — ты что там увидел?

— Ничего, — ответил Серёжа.

— Пойдём, а то нас мать уже заждалась.

И они идут дальше, и уже совсем близко дом, в котором так долго и непонятно живёт мать...

— Ну что же ты, Серёжа, — грустно говорит мать, — нельзя же так. Ты уже большой, в четвёртый класс перешёл, должен понимать...

И она ещё долго и торопливо уговаривает Серёжу ехать с отцом. И Серёжа слушает, и уже давно ему ясно, что ехать надо, что иначе нельзя, но внутри его тот, второй Серёжа, который только сегодня вдруг ожил в нём, почему-то упрямо не хочет соглашаться и с матерью, как совсем недавно не соглашался с отцом. Мать чувствует это внутреннее сопротивление Серёжи и растерянно умолкает. Она смотрит на отца, ожидая от него поддержки, но он отводит глаза и тяжело вздыхает.

Они сидят на красной скамье, под старой широкой грушей. И внизу, под ними, живёт и работает Белогорск, названный так потому, что построен у подножия белой горы, из которой уже много лет берут известь. Они сидят теперь молча, каждый со своими думами, большими и малыми заботами, и они ещё не знают, что вместе сидят в последний раз...

— Да, Серёжа, — вдруг вспоминает мать, — ты ведь просил, чтобы я купила тебе кортик?

— Просил, — настораживается Серёжа и вопросительно смотрит на мать.

— Вот мы сейчас спустимся вниз и купим кортик.

— Да, конечно, — поспешно отвечает отец.

— Слышишь, Серёжа?

— Да.

— А теперь улыбнись, — просит мать, — я не могу на тебя смотреть, когда ты сидишь такой вот букой.

Серёжа не хочет улыбаться, но, против его воли, как бы сами собой, губы размыкаются, и щёки ползут в разные стороны, и щербинка на верхнем переднем зубе пропускает тоненький лучик солнца, который обжигает и щекочет рот.

— Вот и прекрасно, — говорит мать, но в голосе её остаётся едва приметная грусть.

— Тебя отпустят вниз? — отец кивает на больницу.

— Да. Вы подождите, а я отпрошусь и переоденусь.

Мать уходит, очень высокая в больничном халате, прямая, с длинной и толстой косой на спине.

— Ну как, нравится?

— Нравится, — шёпотом отвечает Серёжа, неловко поворачивая прямыми пальцами кортик, — очень.

Да и разве могло быть иначе, если у него в руках морской кортик, который носят офицеры в парадных костюмах. Правда, сам кортик игрушечный, им даже прутик нельзя перерезать, но зато у него есть настоящие ножны и два ремешка, которыми он крепится к поясу.

— А может, вот этот? — показывает отец на кортик в коричневых ножнах.

— Нет, — Серёжа качает головой. Он уже знает, что самый лучший в мире кортик у него в руках.

Они выходят на улицу, и щедрое солнце встречает их ослепительными лучами, которые нестерпимо отражаются в рыжих металлических заклёпках на ножнах Серёжиного кортика.

Ему очень хочется, просто сил нет терпеть, прицепить кортик к поясу и так пройти по улицам Белогорска, и так появиться перед Валей и Наташей.

— Па-ап, — тянет он отца за руку, — давай привяжем кортик.

— Подожди, — отмахивается отец, и они с матерью полушёпотом продолжают какой-то разговор.

Серёжа даже не заметил, как они вновь оказались у больничных ворот, и только когда мать каким-то особенным голосом позвала его, он как бы пришёл в себя и, на мгновение забыв о кортике, бросился к ней, только теперь поняв, что пришла минута прощаться.

Потом он часто вспоминал запах материных рук и никак не мог вспомнить, чем же таким особенным они пахли, что и но прошествии многих десятилетий не выветрился этот запах, не истончился среди множества других.

— Ты слушайся отца, — дрожащим голосом сказала мать, — особенно в дороге... И не вздумай кататься в метро, как в прошлый раз... А я скоро приеду... Очень скоро... А теперь идите. Вам ещё надо собрать вещи и не опоздать на автобус в Симферополь... Идите...

И они пошли, часто оглядываясь, и всякий раз мать слабо махала им красным платочком, который потом прижимала к лицу. И кортик, о котором Серёжа уже вспомнил, тепло тяжелил руку, обещая впереди много сладких минут.

— Сча-астливо-о! — слабо крикнула им мать, и голос ее, срывающийся, одинокий среди гор и чужих людей, легко растаял в воздухе, тихо растворился в глубоком пространстве — между небом и землёй.

«Вот и дома, вот и дома, вот и дома», -сухо и резко отстукивают колёса, и вагон сильно мотает на пристанционных стрелках, за окном мелькает водонапорная башня из красного кирпича, маленькие зелёные киоски, и, наконец, всё замирает. Проводник с трудом открывает тяжёлую дверь, поднимает металлическую площадку и, первым тяжело ступив на землю, добродушно командует:

— Выходи!

— Серёжа, осторожнее, — с некоторым опозданием предупреждает отец, потому что Серёжа уже скатывается по ступеням и стоит на такой родной и тёплой земле. Он стоит и видит, как, неловко припрыгивая, от вокзала к ним спешит дедушка, уже издалека приветливо улыбаясь в пышные рыжие усы, а через несколько секунд чувствует, как эти самые усы больно и щекотно царапают его щёку.

— Ну, слава богу, добрались,— говорит дедушка, крепко обнимая отца, потом опять Серёжу, и удивлённо прибавляет: — А и вырос же ты, Серёжка, скоро меня догонишь.

И Серёжа, невольно выпрямляясь гибкой спиной, впервые чувствует, что и в самом деле подрос за это лето.

— Деда, а ты на лошади приехал?

— На лошади, а то на чём же ещё?

— А на какой лошади, деда?

— На Стрелке, — отвечает дедушка и, повернувшись к отцу, с глубоким вздохом сообщает: — Плехеев-то, Степан Акимович, приказал долго жить... В два дня скончался. Ну а при конюшне теперь я вместо него.

Серёжа не понял, что случилось с дедом Плехеевым, он не мог сосредоточиться мыслями на чём-то одном, потому что ему сразу же, сейчас, хотелось узнать обо всём, что произошло в Озёрных Ключах.

— Деда, а Перстень что делает?

— Как это что? — удивился дед,— работает. Вымахал твой Перстень. Нынче на нём колхозное стадо пасут.

Дедушка и отец улыбаются, а Серёжа припоминает: после смерти первого Перстня у Лёльки появился новый жеребёнок, как две капли воды похожий на первого, даже белая полоска у него была тоже на задней правой ноге. И Серёжа, увидев выбегающего из конюшни жеребёнка, упросил деда Плехеева назвать его Перстнем. И вот теперь этот жеребёнок стал лошадью и на нём даже пасут коров.

— А кто его объезжал? — ревниво спрашивает Серёжа.

— У нас один специалист но этой части,— отвечает дед,— он и верхом его объездил, и в оглоблях приучил ходить.

«Специалист по этой части» — Витька Зорин, и Серёже становится немного обидно, что Витька обучил Перстня без него.

В это время они сворачивают с перрона, и сразу за станционным домиком Серёжа видит привязанную к забору Стрелку, ходок, набитый уже слежавшимся сеном, Веру и какой-то рыжий комок, стремительно несущийся на него. Серёжа споткнулся и замер, и в следующий миг две лапы упёрлись в его грудь, лицо обдало жарким дыханием, и горячий язык шершаво скользнул по щеке.

— Верный! — Голос у Серёжи перехватило, он обнял собаку, присел на корточки, пряча глаза от подбежавшей сестры.— Узнал, Вер-рный, узна-ал...