Серёжа не отвечает, счастливыми глазами провожая стремительный полёт птиц, обласканный утренними лучами солнца. И дед, искоса поглядывая на него, лукаво улыбается в пышные рыжие усы. И мир так огромен, и так в нём просторно и светло, что хочется Серёже сейчас подняться вслед за птицами и легко скользить по голубому прозрачному воздуху.

А день начинался так, как начинается любой день вот уже многие тысячи лет на земле: взошло солнце, осветив луга и пашни, тайгу и мари, остывшая за ночь земля запарила, задымилась тонкими струйками в подвижном и прозрачном воздухе. Река, высветленная осенью, отчуждённо и холодно утекала на северо-восток, туда, где расступаются горы и монотонно шумит суровое Охотское море. И день был так похож на все остальные...

Осень стояла на распутье. Давно пожухли, порыжели травы, лишь кое-где запоздало зеленел папоротник да забытый летом стебель полыни. Не успев отцвесть, печально остались в зимовку засохшие цветы посконника и пижмы. Просыпались на холодную землю плоды и семена, только на калине светились бусинки да лакомились рябиной затяжелевшие рябчики.

Всё в этот день было так, как и должно быть в середине октября, и даже скрипучий крик сороки «скор-ро, скор-ро, скор-ро» никому не показался преждевременным.

— Только без обмана,— ещё раз напоминает Васька, прежде чем свернуть в свой двор.

— Сказано, — коротко отвечает Серёжа и недовольно косится на Настьку, с равнодушным видом поджидающую его невдалеке.

— Витька Зорин в прошлый раз пять штук нашёл.

— Пять штук?! — недоверчиво круглит глаза Серёжа. — Да ну?

— Только рано утром надо, чтобы ещё до света из дома выйти.

— Меня дедушка разбудит.

— А я, как приду, так тебе сразу и свистну,— Васька всё медлит уходить и неожиданно кивает в сторону Настьки: — Чего она?

— А я знаю, — хмурится Серёжа, — может быть, задачку решить...

— Ага, задачку, — смеётся Васька, и рыжие заплатки на его носу расползаются к прищуренным глазам.

— Ты чего? — Серёжа бледнеет и напрягает голос.

— Покедова, — машет портфелем Васька и поспешно открывает калитку. — Лодку у деда не забудь попросить.

Серёжа тяжело переводит дыхание и медленно идёт к Настьке.

— Ты почему здесь стоишь? — шепчет он сквозь плотно стиснутые зубы. — Кто тебя просил здесь стоять?!

— Вот ещё. — Настька встряхивает головой, и короткая чёрная косичка летит с одного плеча на другое. — Где хочу, там и стою.

— Вот и стой тогда здесь хоть до утра.

Серёжа проходит мимо Настьки, независимо покачивая портфелем и всем своим видом показывая, что Настьки не существует для него.

— Твой Васька конопатый и противный! — кричит сзади Настька. — А ты с ним дружишь...

— Не твоё дело, — не оборачиваясь, отвечает Серёжа и прибавляет шаг, так как давно и хорошо знает, что от Настьки избавиться нелегко.

— Ты как приехал из Крыма, так и задаваться начал, — догоняет его Настькин голос — Подумаешь, путеше-ественник. Пржевальский нашёлся!

Серёжа не отвечает, и уже только два дома остаётся до конца села, когда Настька обгоняет его.

— Подожди, — запыхавшись, говорит она, — чего скажу тебе...

Серёжа останавливается и недоверчиво смотрит на переводящую дыхание Настьку Лукину, в её карие, гладко блестящие глаза.

— Ну?

— Подожди...

— Сколько ещё можно ждать?

— Возьмите меня с собой, — вдруг выпаливает Настька, и лицо у неё становится таким напряжённым и несчастным, столько в нём ожидания и покорности, что Серёжа невольно смущается и растерянно спрашивает:

— Куда тебя взять?

— Ну, этих, подранков искать...

— Что-о-о?!

— Я глазастая, — заторопилась сообщить Настька, — я знаешь как вижу! Уже никто не видит, а я ещё вижу. В прошлом году, когда у дяди Трофима на покосе в речке топор утонул, я первая его увидела. Он лежит на дне, между камешков, потихоньку качается. Дядя Трофим вон как обрадовался... Возьми-ите, Серёжа...

Серёже становится жалко Настьку и уже самому хочется, чтобы она поехала с ними на Ванькину протоку, но он боится, что его засмеют ребята, и в первую очередь — Васька Хрущёв.

— Я ведь не один поеду, — говорит Серёжа, — а они не согласятся.

— Это кто, Васька не согласится? — узко щурится Настька. — Он специально на второй год остался, чтобы с тобой за одной партой сидеть... Пусть только попробует не согласиться... А ты... согласен? — Настька вновь смирила голос и потупилась круглым лицом.

— Мне что, — вроде бы равнодушно пожимает плечами Серёжа, — мне места в лодке не жалко. Да только...

— Я раньше всех приду, вот увидишь, — подпрыгивает на месте Настька, и в следующее мгновение оторопевший Серёжа видит лишь её чёрную, прыгающую по узкой спине косу.

— Ты что же, касатик, припозднился нынче? — спрашивает Серёжу бабушка, выставляя на стол вкусную дымящуюся в миске лапшу с гусиным крылышком.— Я уже второй раз лапшу-то грею.

— С ребятами был,— отвечает Серёжа и берётся за ложку.

— С кем это? — Бабушка садится напротив Серёжи и подпирает щёку рукой, и полуденное солнце, косо врываясь в низкое окно, высвечивает жёсткую морщинистую щёку и перевитую синими венами кисть руки.

— Да с Васькой Хрущёвым, а потом ещё Настька приставала.

— Чего ей?

— С нами хочет ехать, подранков искать. Вот и подъезжала всяко, уговаривала...

— Уговорила? — улыбается бабушка.

— Да ну её. Не отвяжешься.

— Добрый ты, до-обрый, Серёжка, — вздыхает бабушка, — обратает тебя какая бабёнка и будет весь век понукать да веником прихорашивать...

— Так я и дался, — хмурится Серёжа.

— Дашься, куда денешься. — Бабушка задумалась и смотрит в окно, потом печально говорит: — Вон Парунька с почтой побежала, а к нам опять не заходит... Что-то не пишет твоя мамка, какую неделю писем не шлёт. А у меня сердце заходится, ой как заходится, Серёжа, так ему нехорошо, так муторно делается, что и не сказать... Вот как подумаю, как раздумьем возьму, что одна она там среди люда чужого. — Уголком косынки бабушка вытирает глаза. — Ох, господи-и, как жить-то будем?

Серёжа отодвигает пустую миску, собирает хлебные крошки и слизывает с раскрытой ладони.

— Может, добавку будешь?

— Не-е, наелся.

— А то поел бы. Вон как выбегался, глаза лишь и светятся. Молоко в кринке, наливай, или чаю попьёшь?

— Молока.

— Ну доставай сам, а мне тесто пора ставить, пирогов завтра напеку.

Серёжа наливает большую кружку молока, пьёт, переводит дыхание и опять пьёт.

— Теперь уже и Вера должна подойти,— хлопочет по кухне бабушка, — в аккурат шестой урок закончился.

— А папка приезжал? — спрашивает Серёжа, тяжело отталкиваясь от стола.

— Где же ему приехать, если он на Волчье озеро собрался? — недовольно спрашивает Серёжу бабушка. — Там, у Баяна Киле, ваш папочка и пообедает.

Серёжа видит, как хмурит бабушка тонкие брови, как плотно сжимается её маленький круглый рот, и спешит на улицу.

— А уроки кто будет учить?! —строго кричит ему вслед бабушка.

— Я сейчас, только Верного покормлю.

Верный уже ждёт Серёжу. Он сидит возле высокой конуры и внимательно смотрит на дверь, изредка вздрагивая и переступая передними лапами. Короткий пушистый хвост метёт мелкий мусор и поднимает лёгкое облачко пыли, которое столбиком светится в прорвавшемся сквозь соломенную крышу ограды солнечном луче. Когда дверь наконец распахивается, Верный нетерпеливо и счастливо взвизгивает и начинает пятиться от конуры, стараясь вырваться из ошейника.

— Верный, Ве-ерный! — Серёжа опускается на корточки перед собакой и на старую чугунную сковородку вываливает кости. — Вот тебе, поешь.