И снова скрипит колесо, а Серёжа лежит на спине и смотрит, как в небе зажигаются звёзды. Совсем недавно он видел, как они угасают, растворяясь в белом сиянии дня, теперь он наблюдает за тем, как медленно и упрямо проявляются они на тёмном небосводе. И не верится Серёже, что между утренними и вечерними звёздами всего лишь один день.

Легко одолев небольшой подъём, чисто застланный посверкивающим снегом, Серёжа остановился в ожидании Настьки Лукиной, отставшей от него ещё у входа в тайгу. Справляясь с дыханием, нетерпеливо притопывая лыжами податливый снег, Серёжа ударил палкой по широкой еловой лапе, и белый водопад обвалился к подножию ёлки. Тихо в лесу, так и кажется, что всё здесь окоченело и затихло навсегда: птицы и звери, деревья и травы. Но тишина эта обманчива, и Серёжа не очень-то доверяет ей. Вот от кедра к ели протянулась строчка чьих-то аккуратных тройчатых следов. Серёжа присматривается внимательнее и узнаёт беличий почерк. А там, под белокорой пихтой, зеленеют мелкие кусочки свежей хвои. Это работа зверька-«парашютиста»: ночью полакомилась ароматной хвоей летяга. Очень близко, налево от лыжни, барабанной дробью прошёлся по сухостоине дятел. Нет, жила тайга, дышала, работала, несмотря на глубокие снега и трескучие морозы.

Наконец-то между деревьев показывается красная вязаная шапочка, потом зелёный свитер, загнутые концы лыж. Настька, сильно упираясь лыжными палками, преодолевает последние метры подъёма.

— Чего ты так долго? — спрашивает Серёжа и в упор смотрит на Настьку.

— Ага... долго... а ты, как... сохатый, — едва выдавливает из себя Настька в промежутках тяжёлого дыхания.— Я же не могу так... быстро... как ты...

— Тогда и нечего было увязываться за мной.

— Я и не увязываюсь, — постепенно приходит в себя Настька, — я просто в лес хотела сходить...

— И как раз тогда, когда мне захотелось?

Настька хмурится и обиженно надувает круглые губы, но никто не видит и не мог бы увидеть, что творится в её глазах.

— Какой ты, Серёжка, правда...

— Какой? — Он всё ещё недоволен и вот-вот готов сорваться в новый побег от своей спутницы.

— Такой вот... Вечно ты недоволен, вечно ты...

— Что я?

— Не знаю.

— Нет, скажи.

— Ну, как этот...

— Кто?

— Вот пристал... Кто? Как старый дедушка, только и знаешь ворчать.

Серёжа разочарованно выдыхает и хочет идти дальше, но Настька останавливает его:

— Там, — машет она в сторону, откуда пришла, — кто-то есть.

— Где? — Серёжа настораживается.

— Там такой пенёк, а за ним кто-то фыркал... Я знаешь как перепугалась, а тебя и след простыл.

— Фыркал?

— Да... Вот так вот: «фу-ур, фу-ур»! — Настька при этом сильно раздувала щёки.

— Может быть, рябчики взлетели?

— Ну да! Я бы их видела, а то пусто кругом, а за пеньком: «фу-ур, фу-ур».

— Ладно, сейчас посмотрю,— Серёжа неловко разворачивается на узкой лыжне и спешит мимо Настьки.

— Подожди! — вдруг громко, с испугом, кричит Настька, прикрывая нос рукавицей.

Серёжа резко тормозит, заступает лыжей на лыжу и едва не падает.

— Ну, что ещё? — Он начинает терять терпение.

— А вдруг там... — Настька понижает голос и округляет глаза. — Вдруг там...

— Что? — невольно шепчет и Серёжа.

— Берлога.

— Сама ты берлога. — Серёжа сильно отталкивается палками и несётся вниз, ловко уворачиваясь от встречных колючих веток.

Пенёк как пенёк, ничего особенного в нём нет, но Серёжа всё-таки сходит с лыжни и, глубоко проваливаясь в снегу, подъезжает к нему вплотную. Никаких следов нет и в помине, пенёк плотно укутан снегом, и лишь иголки зеленеют на его вершине...

— Кто там, Серёжа? — сразу же спрашивает Настька, давно отдышавшаяся и даже успевшая по-новому перевязать длинный шарф.

— Дед пыхто и бабушка никто, — не останавливаясь, буркает в ответ Серёжа.

— Только ты далеко не уезжай, торопливо кричит Настька, — а то я боюсь.

— Ну и бойся себе на здоровье, — ворчит Серёжа, но шаг укорачивает, в который раз ругая себя за то, что опять связался с Настькой.

А лес между тем закончился, и лыжня, отшлифованно блестя под солнцем, пролегла через небольшую поляну, за которой потянулось мелколесье, переходящее в кочковатую марь. Самое время возвращаться, потому как уже довольно далеко от дома, а на открытом пространстве даже самый лёгкий ветерок обжигает щёки и уши. Но Серёжа упрямо пересекает поляну, и пар от его дыхания ещё долго держится над нею.

— Серё-ожа! — отчаянно кричит сзади Настька. — Ты куда-а?

— А вот теперь посмотрим, — бормочет Серёжа и сильнее налегает на палки. — Теперь ты будешь знать, как увязываться за мною. Небось мигом домой побежишь...

В мелколесье Серёжа сразу же наталкивается на заячьи следы. Их много там, где в зеленовато-нежной дымке стоит осиновая поросль. По отпечаткам лап Серёжа догадывается, чем занимался тут косой в ночной прогулке. У этих вот осинок он не спеша покормился, полакомился горчайшей, на человеческий вкус, осиновой корой. Потом, внезапно чего-то испугавшись, прыжками бросился в сторону. Изрядно попетляв и запутав следы, успокоившись, он залёг где-нибудь под заснеженным кустом, головою в сторону своего следа. Можно было бы поставить петлю, как учил дед, но Серёжа не думал, что дойдёт сегодня сюда, и петли не захватил.

«Шпарит теперь, наверное, без оглядки домой, — подумал Серёжа о Настьке. — От страха ничего перед собой не видит».

И всё же его беспокоило то, что Настьке одной придётся идти по тайге, где, мало ли что, и шатун может повстречаться. И Серёжа постепенно замедляет бег, а потом останавливается и смотрит назад. Нет, никого там не видно, только седой иней на деревьях да по высокой заснеженной валежине протянулся чёткий пунктир спаренных следов. Видимо, пробежал здесь ночью колонок, большой любитель возвышенных мест. В другой раз Серёжа непременно бы увязался по свежему следу, но сейчас ему не до того. Вначале тихо, а потом всё громче он окликает Настьку, а затем быстро разворачивается и несётся назад по лыжне.

«Ещё ногу сломает, — испуганно думает он, и мурашки бегут у него по спине. — А в такой мороз за час и насмерть замёрзнуть можно».

Но, обогнув кучку молодых ёлочек, Серёжа едва не налетает на Настьку, резко сворачивает и падает в сугроб. Мягко вздохнув, снег принял его, окутав мельчайшей пылью, светло искрившейся в воздухе. Настька, ничуть не растерявшись, тихо засмеялась и подула на руку между варежкой и рукавом свитера.

— Ты чего? — хрипло спросил Серёжа, облизывая тающий на. губах снег.

— Ничего. На тебя вот смотрю.

— А что на меня смотреть?

— Интересно.

— Ну да! Ты лучше скажи, почему не отвечала, когда я тебе кричал?

— А ты разве кричал? — притворно круглит глаза Настька.

— А ты не слышала? — Серёжа начал подниматься из снега. — Была в десяти метрах от меня и не слышала?

— Представь себе.

— Тут и представлять нечего.

— Почему ты меня опять бросил? — вдруг шепчет Настька и отворачивается. — Быстрее бегать умеешь, да?

— Н-нет. — Серёжа изумлённо смотрит на отвернувшуюся Настьку и впервые чувствует вину перед нею, как перед существом слабым и нежным. — Я... просто так...

— Ага, просто так...

— Я думал, ты вернёшься.

Серёжа смотрит, смотрит на Настьку и видит, что перед ним стоит худенькая девчонка в красной вязаной шапочке и зелёном свитере со штопками коричневыми нитками на локтях. Видит её узкие плечи, длинные ноги в лыжных брюках и серые самокатные валенки, наискось перепоясанные лыжными креплениями. Ещё он видит прядку чёрных волос, выбившихся из-под шапочки и слегка прихваченных инеем, и обиженно подрагивающие полные Настькины губы. Он не знает и никогда не узнает, что именно произошло в эти несколько секунд, но прежнему его отношению к Настьке раз и навсегда пришёл конец. Он ещё будет сопротивляться и бунтовать, как то и положено настоящему мужчине, но всё-таки уже не Настька за ним, а он за нею будет бегать до той последней минуты, когда всё опять переменится в одно мгновение, но эта минута ещё далеко...