И на этот раз никто и ничего ему не сказал, даже Вера забыла сделать замечание о том, что нельзя обниматься с собаками. И вообще за лето она стала немного чужой, а главное — её голова поравнялась с плечом отца, до которого Серёже надо было ещё порядочно расти.

— Приехал? — спросила сестра и поцеловала Серёжу, и он неожиданно остро почувствовал, как знакомо и радостно пахнет от неё домом, луговым сеном, мылом и ещё чем-то таким, мягким и знакомым, что он не мог вспомнить, да и, пожалуй, знать.

— Знаешь, какая Москва?! — сразу же говорит Серёжа. — Там вот такие дома... — Он смотрит высоко вверх. — И столько людей, что на каждого не успеешь посмотреть. А в метро вначале чёрная лента, потом из неё делаются ступеньки, а рядом едут перила.

— Что-о, — перебивает Вера, — как это они едут?

— Ну, там такая полоска, тоже чёрная и гладкая, за неё надо держаться...

Серёжа, сбиваясь и подыскивая подходящие слова, рассказывает Вере о Москве, и когда он доходит до самого, как казалось ему, главного места, сестра вдруг останавливается, пристально смотрит на него и тихо спрашивает:

— А в Мавзолее ты был?

Серёжа сникает и опускает голову:

— Не-ет, мы не успели...

— Тогда не хвались. А Валька Никулина была. Её в Артек как отличницу отправили и в Мавзолей водили. Она рассказывает... Знаешь, как она рассказывает...

— Вера, Серёжа, — окликает отец, — пора ехать.

— Ладно, я тебе потом расскажу, — обещает Вера, а Серёжа начинает тихо ненавидеть эту Вальку Никулину, которая всегда ходит в чистой коричневой форме.

И никто: ни дедушка, ни отец, ни Вера — почему-то не говорят о матери. Серёжа, с удивлением обнаружив это, тут же сообщает:

— А мама тоже скоро приедет.

— Да, — словно бы только теперь вспомнил отец, — всем вам большой привет от неё и гостинцы. Дома посмотрим... Врачи говорят, что через неделю-другую она будет совершенно здорова.

— Понятно, — как-то глухо, не размыкая губ, отвечает дед и идёт отвязывать Стрелку.

Досыта наговорившись с сестрой, Серёжа убежал вперёд и теперь бойко шагал по дороге между тёмными от старости елями. Верный, стосковавшийся по воле и опасностям, то и дело пропадал в тайге, отчаянно облаивая каждую встречную птаху. Всё здесь было знакомо и привычно Серёже, словно никогда не уезжал он в Крым, не катался в метро и не собирал яблоки в большом и пёстром саду. Огромные деревья, покрытые мхом и лишайниками, розовые кисти лимонника, белые зонтики маньчжурской аралии в самых густых таёжных зарослях, серебристые паутинки на кустах и еловых лапах тихо и радостно встречают Серёжу, удивлённо цепляя его теми ветками, под которыми он ещё совсем недавно легко и свободно проходил. В одном месте прямо с дороги поднялась большая стая рябчиков, и Серёжа не удержался, побежал за тяжелыми от ягод птицами, лениво и неохотно потянувшими от него в глубь тайги. Серёжа посвистал им вслед, и тут же из-за деревьев показалась рыжая голова Верного.

— Верный! — звонко крикнул Серёжа. — Взять!

И пёс, ничего не поняв, но уловив в голосе молодого хозяина восторг и азарт, высоко выпрыгивая из травы, понёсся сам не зная куда и зачем.

И вновь по обе стороны от дороги стеной стоят высокие деревья. Прядями свисает с них мох-бородач, а под ногами у Серёжи мягко пружинит густой ковёр из хвои и папоротника. Тишина и покой затаились в зелёном сумраке леса, лишь изредка тонко и коротко пискнет синица, мелькнёт рыжим пламенем хвост кукши да заставит невольно вздрогнуть неожиданный хохот дятла. И вспоминает Серёжа, как очень и очень давно шли они с Васькой Хрущёвым по такому лесу и неожиданно увидели бурундука, полосатым столбиком вставшего у них на пути. И то, как он хотел поймать быстрого зверька, и как проворно взбежал бурундук на вершину дерева, сейчас показалось Серёже смешным. Но главное, о чём думал всё время Серёжа, — это встреча с ребятами. Он уже не один раз представлял, как произойдёт эта встреча, что скажут ему ребята и что скажет он им. Конечно, надо будет держаться степенно и независимо, думал Серёжа, ведь это он, а не они, побывал в Москве, катался в метро и нашёл самую настоящую бочку с керосином...

И где-то уже близко, совсем близко должна была расступиться тайга, чтобы открыть широкую и голубую ленту Амура, над которой одинаково и ровно белеют шиферные крыши, а чуть в стороне от них круглое озеро в жёлтых камышах...

— Серё-ёжа! — громко зовёт его Вера, и он останавливается, нетерпеливо оглядываясь назад.

— Ну, зачем звала? — спрашивает он сестру, уступая дорогу Стрелке, без любопытства скосившую на него продолговатый коричневый глаз.

— А мама сильно болеет? — почему-то шёпотом спрашивает сестра, и Серёжа сразу сникает, и высокая материна фигура в больничном халате встаёт перед ним. И ещё он вспоминает Галю, красивую больничную сестру, которая говорила, что мать очень скоро выздоровеет.

— Н-нет, — отвечает Серёжа и отводит в сторону глаза.

— Тогда почему она не приехала с вами?

— Её не пустили.

— Кто?

— В больнице... Там доктор, такой строгий-строгий и с усами, — неожиданно начинает придумывать Серёжа. — Он мне сам сказал, что маму скоро вылечат. И ещё он говорил, что маме нельзя расстраиваться, а ты только два письма прислала за всё время, — заканчивает Серёжа.

— Ну и что? — не сразу понимает Вера.

— А то... — Теперь они идут за ходком, в котором сидят и о чём-то тихо разговаривают отец с дедом. — Я бы каждый день письма писал, вот что.

Вера удивлённо смотрит на Серёжу, глаза у неё становятся очень большими и мокрыми, и она вдруг начинает громко плакать.

— Зачем, — всхлипывает Вера, — зачем вы её там оставили?

Серёжа, издалека завидев высокую и сухощавую фигуру бабушки у открытой калитки, бросился к ней навстречу. Бабушка крепко обняла его и, присев на скамейку, промокнула глаза фартуком.

— Прибыли, путешественники? — сердито спросила она.

— Прибыли, — радостно ответил Сергей.

— Не сиделось вам дома, — ворчит бабушка. — Гонит чёрт курицу, да не в ту улицу, так вот и вас.

Серёжа легко и свободно вздыхает: баба Маруся ничуть не изменилась за это время.

— А мы вам подарки привезли, — сообщает Серёжа и бежит навстречу отцу, подъезжающему в ходке к дому. — Па-ап, а когда подарки будем давать? — нетерпеливо спрашивает он у отца.

— Цыц! — машет на него дедушка. — Подожди ты со своими подарками.

И только теперь Серёжа замечает, как смущён и чем-то расстроен отец, как неуверенно подходит он к бабушке, виновато пряча глаза.

— Увёз и оставил, да? — хмурится бабушка и вдруг начинает плакать: — Ведь чуяло моё сердце, чуяло. Не хотела я её отпускать. Так ведь с ножом к горлу пристали...

— Да ведь климат там, сами знаете какой, — оправдывается отец, — думали, от одного воздуха поправится. А оно вот как получилось...

— Ну а почему уехал-то, почему оставил там одну? — не отступает бабушка, и Серёжа впервые внимательно и серьёзно смотрит на отца.

— Она сама так захотела, — отвечает отец и глубоко вздыхает, — не верите мне, так вон хоть у Серёжи спросите, он скажет.

— Мало ли что она хотела, — возмущается бабушка, — но уже тише и вновь промокая глаза фартуком. — Она больной человек, что же слушать-то её было? А теперь одна там, каково?! И здоровому человеку в одиночку неможется, а что про больного говорить? Ой, Виктор, не ожидала я от тебя такого, прямо скажу — не ожидала...

— Да и не одна она там, вы же знаете. — Отец повышает голос. — Дядя Федя там, тётя Паша. Они присмотрят.

— Одна, одна, одна она там осталась, — упрямо качает головой бабушка, плачет и быстро уходит в дом.

— Вот так, брат, — разводит руки отец, — виноваты мы с тобой.

И бежит Серёжа мимо Ванькиной протоки, через большак, берёзовый колок и мост в Озёрные Ключи. Конечно, чуть попозже можно было бы уехать в деревню с дедом на Стрелке, но Серёжа не вытерпел этого «чуть» и теперь спорым шагом, а где и бегом, спешил по пересохшей под августовским солнцем дороге. Чудным и необъяснимо родным кажется ему всё вокруг: воздух, напоённый запахами хвои и преющих грибов, водная гладь Амура, призывно сосущая глаза, голубые вершины сопок и беспредельно глубокое небо. Август — пора благодатная. Ещё на ветках рясно лоснится зрелая черёмуха, ещё не опала голубика и малина, а уже созрела актинидия, на лещине появились орехи и прямо на глазах пьяно тяжелеет амурский виноград. Тихо багровеют листья свидины и клёна, в лимонный цвет окрашиваются листья амурского бархата, тонкая позолота обозначилась на липах и берёзах. А вот на осине, первой предвестнице осенних красок, тот непередаваемо-нежный, почти лазоревый цвет, каким бывают иногда подкрашены облака на заходе солнца. Нарядна, празднична тайга, и Серёжа с восторгом всматривается в её глубокие пределы. Но вот кончился лес, и перед Серёжей открылось озеро с просторным заливным лугом. Конечно, августовские луга никак не сравнить с июльскими, но и сейчас есть на что посмотреть. Розовыми блёстками отцветает иван-чай, трогательно и нежно голубеют полевые астры и бубенчики, пронзительно синеют покачивающиеся султаны колокольчиков. А по увалу и дубовым релкам розовое зарево цветущей леспедецы, или как зовут её ещё — таволожки. И смотрит Серёжа на мир во все глаза, и чудно ему, что раньше он как-то не замечал всего этого разноцветий, переливающегося почти всеми цветами радуги...