– Так это же натуральный грабеж! Люди! Посмотрите на этого запойного алкоголика, который возомнил о себе, шо он самый красный перец! Четыреста! Как ты и хотел, и фуй с тобой, «золотая рыбка»!

– Сейчас!

– После вечера!

Андрей улыбнулся еще раз:

– Фела... «Версаль» всегда забит под завязку. Особенно на праздники... У тебя мест на четыреста с лифуем рыл. В Новый год в прошлом году ты брал по сто пятьдесят баксов с рыла. А в этом году, я уверен на сто процентов, возьмешь не меньше чем по двести... И шо? Ты не можешь найти четыреста сейчас?

– Нет.

– Тогда завтра после всей ночи пятьсот!

– Это шантаж!

– Это ты сам предложил мне работу, и мы имеем думать, сколько она, та работа, стоит. И ты знаешь, шо я не люблю, когда меня имеют за придурка.

– И де только ты научился так нагло разговаривать? Скажи, и я отправлю туда своего сына на поучиться!

Феликс поковырялся во внутреннем кармане пиджака, явил на свет четыре стодолларовые купюры и передал их через весь стол Андрею, сопровождая словами:

– Грабеж посеред бела дня! Натуральный рэкет поперек праздника! И скажите мне, где будут мои нервы, если я каждому такому халамиднику буду давать по четыре сотни баксов вперед за ту работу, на которую он может просто не прийти?! Я вас спрашиваю?!

– В жопе! – ответил Андрей.

– В жопе они уже давно, юноша! Я хочу знать, иде они будут глубже моей собственной жопы! Вот уж правильно говорят, что где прошел один хохол-одессит, там двум евреям-одесситам делать нечего. Завтра в 20.00!

– Ладно! – Настроение Андрея резко улучшилось, и он даже заулыбался, впервые за последний месяц. – Ты же меня знаешь!..

По рюмкам разлили водку, и в этот момент к Андрею подсела Лина[32] , которая спустилась в бар вместе с другими официантами из основного зала, где они готовили столы к завтрашнему дню.

– О! Явление! – Она придвинулась поближе. – Ну!!! И де тебя носило целых два месяца?

– В Афганистан ездил.

Генка и Лина переглянулись между собой как-то странно.

– Давно квасишь? – спросил у Андрея его старый друг.

– Недели две уже.

– Ага... Ну, ясно.

– А ел ты в последний раз когда? – Лина заглянула Андрею в глаза.

– Не помню, – честно ответил он. – Тоже, наверное, недели две.

– Шо, только водку и жрал?

– Ага. Ее, родимую.

– И не сдох?

– Не дождутся!

– А в Афгане че делал? – спросил Гена.

– За Усамой охотился.

Генка и Лина переглянулись еще раз.

– И как? Поймал?

– Не... Он в Пакистан ушел.

Гена долго и пристально смотрел на Андрея, а потом сказал с состраданием в голосе:

– Кончай бухать, братишка. А то такими темпами ты и на Юпитер слетаешь за террористами. Только не вернешься больше – у твоей ракеты двигатель накроется.

– Чем?

– Звездой!

Андрей улыбнулся и завернул прямо перед его носом здоровенный, смачный кукиш.

– Давай, пожуй маленько! – Генка пододвинул к нему тарелочку с жареными куриными ножками, а Лина поставила рядом тарелку с оливье. – Пожуй, а потом бахнем по маленькой, за наступающий праздник.

Ровно через минуту за столом стихли все разговоры.

Вся собравшаяся компания смотрела на то, с какой жадностью и скоростью Андрей уплетал за обе щеки все, что попадалось под руку, без разбора. Оливье, куриные ножки, мандарины, рыба, яблоки, грибной жульен... Все шло, как в топку доменной печи.

– Шо ж ты ко мне не пришел, земеля? – медленно проговорил Феликс. – Раз пожрать было нечего? Или я не нашел бы в ресторане, чем тебя подкормить? У тебя деньги-то есть на еду?

– Бу-бу-бу-бу-бу! – пробубнил что-то Андрей с набитым ртом.

– Шо ты там бубукаешь? Я спрашиваю, деньги есть у тебя, Аника-воин?

– Ты же мне сам только что дал, Фела! Лечи память, а то шо ж ты тогда за еврей, который забывает, кому какие деньги дает?

– За тех, шо я тебе дал, ты мне завтра пойдешь в магазин и купишь себе приличный костюм! Я шо тебя, на один день на работу беру?! Я спрашиваю, на еду у тебя деньги есть?

– Я выкручусь как-нибудь.

– Ты шо, вошь на гребешке? Крутиться он будет!.. – Феликс поковырялся в кармане пиджака и извлек на свет божий еще четыре стодолларовые бумажки. – Передайте ему денег.

– Фела... – Андрей перестал жевать. – Я не беру в долг. Мне нечем будет отдавать!

– А кто сказал, шо я даю тебе в долг? Кто-то слышал? Я и давать в долг – это два разных человека! Это твоя зарплата за работу в «Версале» за январь... Отработаешь восемь вечеров в шиши и шабат (в смысле в пятницу и субботу), и мы в расчете.

– А дальше?

– А дальше будешь работать на благо меня, за эти деньги! Или мало? Если тебе мало полтинник баксов в день, то нам с тобой не по пути!

– Нормально, – ответил Андрей. – Спасибо, Феликс.

– Ты свое «спасибо» заверни в тряпочку и засунь себе в гудок! А мне не «спасибо» надо, а нормальная работа ресторана, и шобы было без эксцессов, шума и пыли!

– А твои молодые качки как же?

– Да пошли они в то место, на котором я сижу! «Толстолобики»! Этими бараньими головами только стены пробивать! Там же в голове одна кость – мозгов даже у таракана с Привоза больше!..

Он поднял рюмку и выдал тост:

– За проверенные кадры!

Все выпили, и Феликс поставил последнюю «точку» в своем монологе:

– Лина! Соберешь на кухне пару пакетов приличной еды этому товарищу. – Он указал пальцем на Андрея. – И возьми из холодильника литровую «Finlandia», чтобы он не пил всякое говно! И приведи его до завтра в человеческий вид! Вы же почти год вместе жили. Ну, так дай ему, что ли, разок-другой. А то у него от спермотоксикоза скоро глаза вывалятся! Короче! Чтобы завтра был как огурец!

...Потом они всей компанией гуляли этот банкет еще часа четыре. Андрей попел всласть на пару с Генкой. Выпили они тогда прилично, но... Хороший напиток, отягощенный хорошей закуской, вызвал не обычный приступ хандры и депрессии, а, наоборот, хорошего настроения.

Так закончился этот день «возвращения к жизни».

А наутро Филин проснулся в одной постели с Линой.

Он смотрел на нее, спящую, и понимал, что никогда не любил и не полюбит эту девушку, что у нее никогда уже не изменится характер и ровно через несколько дней она снова превратится для него в «соковыжималку». Он уже тогда знал, что никогда не будет жить с ней вместе, потому что... Как было написано на обручальном кольце, которое подарил царь Соломон царице Савской: «Все проходит! Пройдет и это!..» Жить одному и ощущать свою ненужность было еще труднее! Филин не боялся смерти, нет. Но ему, прошедшему столько войн, было стыдно сдохнуть на чужбине, как последний бомж от водочного цирроза.

В общем...

Из двух зол выбралось меньшее.

А боль душевная... Она не ушла и не пропала. Она просто затаилась где-то очень глубоко, в самом дальнем уголке его исполосованной шрамами, изрубцованной войнами и потерями души, и превратилась в память.

...Из своей конуры в квартиру к Лине он так и не переехал, хоть и звала она его обратно жить вместе. Просто не хотел. Не хотел, потому что его затаившаяся память нет-нет да и напоминала о себе, и он уходил в себя на несколько дней, вспоминая Мари. Да и не было абсолютно никакого желания связывать себя с девушкой, к которой не питал никаких чувств. Ну, да! Она тоже была частичкой далекой Одессы. Ну, да! Жили год назад вместе. Да только... Не мог он забыть того, как она его предала, вышвырнув в чужой дом практически беспомощного, после нескольких операций. Нет, он не обижался и не злился на нее, а порой даже оправдывал в частых разговорах с Генкой.