Все это было, конечно, странно, непонятно. И складывалось такое впечатление, что эта дикая компания не такая уж и страшная. А в лесу они бесились и слепили фонариками для того, чтоб припугнуть меня. Очевидно, у компании Ниготкова все — а тогда я не мог знать, что именно, — до сих пор шло шито-крыто. И вот как досадное недоразумение я вторгся в их жизнь. Одно было несомненно: они за мной охотились, потому что я все мог им испортить.

В тот же день я получил сведения, которые меня удивили.

Когда около часу ночи, оставив Вадима, я показал преследователям пятки, то сделал это не потому, что просто хотел удрать. Я был убежден, что мой друг интересует компанию меньше всего. Мне надо было с поличным поймать этого Ниготкова, когда он из остинского леса будет возвращаться домой.

На Нахимовской улице у дома номер девяносто семь милицейская машина была в час пятьдесят, то есть минут через десять после моего звонка из Остинки.

Милиционеры не стали у ворот дома ждать нескорого возвращения хозяина. Они позвонили, и через минуту в окнах зажегся свет. На крыльцо, сначала поинтересовавшись, кто желает его видеть в такой поздний час, вышел… заспанный Демид Ниготков!

Пришлось милиционерам перед Демидом Велимировичем извиниться и пожелать ему спокойной ночи. Улыбаясь, Ниготков сказал им, что из-за таких пустяков не стоит беспокоиться. Но между прочим, добавил он, у него есть основания полагать, что разбудили его по очередному недомыслию известного Константина Дымкина, страдающего каким-то странным нервным заболеванием, а также некой тотальной слепотой, в которой не могут разобраться даже медицинские светила. Кроме того, насколько ему, Ниготкову, известно, упомянутый Дымкин находится на инвалидности, и если этот психически ненормальный парень впредь еще проявит по отношению к нему свою странную, оскорбительную подозрительность и будет привязываться, то он, Демид Велимирович, вынужден будет искать защиту у прокурора.

Я, таким образом, оказался в очень неловком положении. Действительно, мало ли что может показаться нервнобольному? Так что все мои невнятные претензии к Ниготкову оказывались довольно смешными и со стороны выглядели как примитивная неприязнь или попросту навязчивая идея.

Я не знал, что мне теперь делать.

А может быть, думал я, оставить все это и спокойно уехать на обследование? Нельзя же ведь так — нести с больной головы на здоровую только потому, что тебе так видится да кажется. А вдруг фиолетовый цвет ничего такого и не значит, а даже наоборот — вдруг этот Ниготков отличнейший во всех отношениях человек? Он преподнес мне такое алиби, что я некоторое время чувствовал полное замешательство. Выходит, он в остинском лесу вовсе и не был?.. Я ошибся, а человек должен страдать из-за моей ошибки? Там, в лесу ночью, я был уверен, что передо мной Ниготков, а минут через сорок в городе, из своего дома на звонок милиционеров выходит заспанный сам Демид Велимирович Ниготков!

Все ли я верно видел, все ли в моем цветовиденни соответствовало объективным истинам?

Мне надо было немедленно раскусить рациональную суть своего цветовидения. Я еще почти ничего не знал о значении того или иного цвета. Так же, как слухом мы схватываем музыкальное содержание, но поди скажи словами, что конкретно означает вся симфония или такая-то ее часть.

Больше всего меня пока что интересовал цвет ниготковый.

Теперь необходимо было быстро освоить азбуку цветовидения. Чтоб, видя цвет, оттенок, я мог верно определить, какое чувственное или душевное состояние владеет человеком. Конечно, не все могло быть очевидным. Вполне понятно, что я не способен был установить, владеет ли человек японским языком или древнеегипетским, нравится ли ему балет или он предпочитает подледный лов рыбы, атеист он или верит в своего бога, физик или языковед. Я видел прежде всего эмоционально-нравственный цвет личности, реакцию человека на поведение других людей, а также его оценку своих поступков и намерений и так далее…

Днем я, как правило, разнообразные цвета едва улавливал, так как отраженный солнечный свет забивал цветовое излучение тел. Но зато ночью излучаемые живыми телами цвета представали во всем своем блеске и богатстве — как бы взамен неоновому великолепию, которого теперь я не видел.

Что зеленоватая гамма означала спокойную доброжелательность, мне в общем-то было понятно. Никаких сомнений у меня не оставалось в отношении золотисто-лимонного цвета и всех его оттенков. Такого цвета была та девушка, которую я этим летом несколько раз встречал на улицах нашего города, о которой часто вспоминал. Она была прекрасна. Я был уверен, что душа ее добра и приветливо сердце. Примерно знал я, что такое ниготковый цвет, в фиолетовой части которого присутствовало состояние депрессии, угрызения совести, печали, а в розовой — возбуждение, лихорадка.

Я отложил поездку в Институт гигиены труда профессиональных заболеваний Академии медицинских наук еще на два дня и занялся исследованием и совершенствованием своего цветовидения. Я встречался и беседовал с самыми различными людьми и выяснял, от чего зависит тот или иной цвет. И люди, почти все, охотно рассказывали о своих мечтах и намерениях, о своих успехах. И лишь изредка встречались недружелюбные, сердитые, и мне приходилось ретироваться. Но и такие «столкновения» давали ценный материал. Я часто ходил на нашу фабрику и подолгу разговаривал со своими друзьями и сослуживцами.

Как-то к вечеру я возвращался с фабрики. День был жаркий. У телефонной станции я из душного автобуса пересел в троллейбус. Мне надо было доехать до рынка, чтоб купить всякой зелени, за которой бабушка послала меня еще в два часа дня. Я вскочил в троллейбус, вижу: стоит у кассы Борис Дилакторский.

— Ну как, цветотонировщик, успехи? — засиял улыбкой Борис. — Кого еще разукрасил?

— Скоро всех разукрашу, — в тон ему, шутливо ответил я.

— Ну и как, оракул, какого я цвета?

— Вполне цветущего. Этакого незрелого лимона.

— Так, значит, по шкале людей, по клеточкам их? — улыбался Борис.

— Да почему?! Кто какой есть — такой и есть.

— Оно-то, конечно, так… Но ведь ты, Костя, привязываешься к людям. Лезешь им в душу.

— Нет, я не могу видеть глубоко сокровенное. Очевидно для меня только то, что касается межличностных отношений. И ни к кому я не привязываюсь!..

— А к Ниготкову? Рассказывал Вадим Мильчин, что произошло в лесу… Ударил ты там человека…

— Но на нас ведь напали!

— Все верно! Но ведь оказалось, что это был никакой не Ниготков. Ниготков-то тут при чем? Понимаешь, Костя, вдруг, в конце концов, окажется, что ты по отношению к нему был, мягко говоря, неделикатным. Не в лесу, а так, вообще… Неловко получится… И зачем она тебе, тайна чужого сердца, когда сердце желает быть под розой?

— Что значит «под розой»?

— Есть такое латинское выражение: «sub rosa», то есть «под розой» — в тайне. Тайна любви, например. Святое дело!

— Ниготков влюблен!.. А если аферист желает остаться под розой?

— Ниготков аферист? — засмеялся Борис. — Но это, мой друг, сначала надо как-то доказать. А так ведь не только Ниготков, а и ты бы обиделся. Верно? Ну а вдруг человек просто-напросто болен и поэтому фиолетовый?

— Да, болен — склерозом совести!

— Ну как знаешь! Боюсь, что перебираешь ты, Костя. А кто влюблен или у кого живот болит, так для проницательного взгляда это и без всякого цветовидения понятно. Но лезть пальцами к сердцу нельзя!

— Слушай, Борис, — сказал я, — быстро иди за мной. На переднюю площадку.

— Рад буду, если окажется, что ты прав…

Я давно обратил внимание на одного молодчика лет сорока, который, наверное, еще с конечной остановки стоял на передней площадке, уставившись через стекло кабины на проплывавшие мимо берега улицы. Мужчина был сливяно-сиреневого цвета, в широкой куртке с поясом, в высоких сапогах.

— Вот полюбуйся… — громко сказал я Борису. — Дрожит и боится теперь! Погладим его по головке, а?