Нарушив тягостное молчание, дядя спросил:

— Откуда он здесь, этот несчастный?..

— Это фотограф, который всю ночь звонил мне… У него сотрясение мозга…

— Какое там сотрясение!.. — в отчаянии качая головой, простонал дядя. — Вот этим страшным предметом… ты его по голове?

— Молоток отскочил от алмаза… — сказал я. — Надо вызвать врача. И позвонить в милицию…

Я снял трубку.

— Обожди, обожди, дружок… — Приблизился ко мне дядя, взял трубку из моих рук и положил ее на рычаг. — Ты видишь, провод у стены соединен? Я звонил, вызвал врача. А в милицию звонить не надо! В нашем горе милиция ничем нам не поможет.

Дядя склонился над телом, потрогал его.

Я тоже прикоснулся к руке несчастного. Она была твердой и странно неподатливой, но очень теплой.

— Он совсем не холоден, — сказал я. — Только бы побыстрей приехал врач.

Я пойду… Надо сказать хотя бы старику Рахмету.

— Максим, ты этого не сделаешь. Ты представляешь, на сколько меня здесь задержат? И вообще… А мне нужно в Хорезм!

— Вы говорите о замке Шемаха-Гелин?.. — лепетал я.

— Да. Я посвятил поиску развалин замка Шемаха-Гелин всю свою жизнь. И теперь, на склоне моих лет, когда победа уже близка, все может рухнуть.

— При чем здесь развалины, когда такое несчастье!..

— Послезавтра расскажешь все, как было. Только не втягивай во все это меня! — раздраженно потребовал он.

— Как это послезавтра, если сосед Рахмет видел, что я в саду копал яму! И вообще я ничего не хочу скрывать!

— Ты копал яму? — насторожился он. — Правильно! Твой дурацкий алмаз нужно спрятать. Иди и поскорей закопай его в ту яму. Да поглубже! Чтоб его никто не видел и не нашел, пока я не уеду. Вот ведь недаром говорят, что незарытый алмаз часто приносит несчастья… Да, кстати… Проверь, действительно ли это алмаз. Попытайся чем-нибудь оставить на нем царапину. Или разбей его. Если разобьешь, значит, это не алмаз. И нам нечего будет бояться, будто мы фотографа ударили из-за его алмаза. Тогда и закапывать нечего!.. Да пошевеливайся, надо узнать, что это такое он принес. А я врача пока тут подожду.

Я взял молоток, вышел из дому и направился в сад, к большой айве.

«Как же так, — лихорадочно соображал я, — что же происходит?.. Дядя утверждал, что вызвал по телефону врача, а сам теперь просит подождать хотя бы до завтра, не сообщать в милицию. Ясно, что и без моего звонка его задержат. Значит, врача дядя не вызывал?.. Но ведь кому-то он звонил?»

Я едва соображал.

И зачем теперь закапывать алмаз? Как без него объяснить причину тяжелой травмы фотографа Кобальского? И тогда получится, что удар молотком произошел не из-за моей неосторожности, а из-за каких-то тайных побуждений — моих или дядиных…

Да алмаз ли это в самом деле?

Подошел к большой айве. Алмаз был полуоткрыт. Значит, старик Аннадурдиев видел, что завернуто в коврик. Но, может быть, второпях я так его и оставил, полуоткрытым?..

Я быстро завернул алмаз, отошел за дерево. Прозрачный камень скользнул из коврика, упал на землю.

Да, ничего подобного мне встречать еще не приходилось. Переворачивая глыбу с боку на бок, я видел, как в ее глубине переливаются причудливые волны глубоко разреженного и концентрированного света. На ребрах непрерывно вспыхивали и гасли белые и цветные искры.

Надо было чем-нибудь твердым оставить на грани алмаза царапину. А, вон он, кристаллический скальный осколок. Я схватил кремень и, напрягаясь, стал тереть им по гладкой поверхности — ни единой царапины, несмотря на все мои усилия.» Кремень скользил по зеркально-гладкой плоскости словно деревяшка по стеклу. Я убеждался в этом и в пятый и в десятый раз: да, похоже, это был настоящий алмаз, а не обломок какого-нибудь дешевого минерала. Не желая мириться с безусловным фактом, надеясь на чудо — что это не алмаз, а что-то так себе!.. — я принялся изо всей силы, ничуть больше не опасаясь старика соседа, лупить по драгоценному камню тяжелым молотком, и тот безостановочно ударялся о плоскость и, увлекая руку, молниеносно, высоко летел вверх.

За этим занятием они меня и застали. Легко ли себе представить — оба!

— Максим, он жив! — подбегая ко мне, восклицал дядя Станислав. — Смотри, кто идет! Он живой! Живой!..

— Вы целы?! — не помня себя от радости, вскочил и закричал я — И невредимы?? Это же чудо! Неужели это возможно? Вы живы-здоровы!

— Хоть бы что! — подходя ко мне, улыбаясь, выпалил Кобальский. — Жив и здоров, кость от кости!

— Вот хорошо-то! — радовался я. — Но с вашими ушами что-то сделалось?!.

В самом деле, уши у Кобальского, как мне казалось, стали меньше, а по краям, по контуру, они словно бы чем-то были изъедены.

— А, ерунда… — задумчиво потрогав себя за ухо, махнул он рукой. — Следы ботулизма. Многократно случалось отравляться органикой. Да и обмораживать приходилось. Ну так что, в путь?

— Да, да, конечно! — с радости, что он цел и невредим, закивал я головой. — Я рад вам помочь.

— Автомобиль у вас на ходу, плавать вы умеете, — резюмировал Кобальский. — Но есть одно «но»: человек, который согласится оказать мне помощь, должен быть разумным и покладистым, а не легкомысленным и вздорным, каким, например, ты, молодой человек, показал себя ночью, когда я тебе звонил.

— Мой племянник, — широко, дружелюбно улыбаясь, воскликнул дядя Станислав и локтем подтолкнул меня в спину, — в грязь лицом больше не ударит! Да и набрасываться на вас с молотком не будет!..

Дядя захохотал, мы тоже засмеялись.

— Куда мы поедем? — спросил я.

— Сначала отъедем от города километров на пятнадцать, до глиняного холма, где, ты знаешь, проходит линия высоковольтной электропередачи. Туда для эксперимента надо отвезти оптическую установку.

— И это все?

— Это главное. А потом… Потом двинем к Каспию, напрямик к заливу Кара-Богаз-Гол.

— Вы с ума сошли! — удивился я. — Напрямик до Кара-Богаз-Гола больше полтысячи километров, а вы хотите по пескам и такырам добраться до берега. У меня ведь старый «Москвич», первого выпуска. Он в хорошем состоянии, но…

— Ну это уж мое дело, молодой человек, доберемся мы или не доберемся, — самонадеянно возразил Кобальский. — Думаю, что все-таки доедем!.. — И засмеялся, глядя на дядю.

— Да и отец, — засомневался я, — за такое дальнее путешествие меня не похвалит. Машину он бережет…

— Автомобиль останется целым и невредимым, — заверил меня Кобальский. — Уверяю вас! Дальше, от холма, мы поедем на твоем автомобиле… но не в полном смысле слова, что ли… Итак, по рукам? — решительно спросил он меня.

— «По рукам! Я не заставлю вас ждать, — твердо ответил я.

— Итак, минут через двадцать на углу, где аптека и ателье.

Мы скрепили уговор крепким рукопожатием. Дядя Станислав широкими ладонями обхватил наши сжатые руки, молча, поощрительно потряс их и решительно пошел в дом — досыпать.

Конечно, я понимал, что поспешность и подозрительная щедрость фотографа вызваны острой необходимостью скрыть или ликвидировать какие-то прорехи в его таймом замысле. Я лишь позже понял, что «слишком многое» из своих намерений он рассказывает мне для того, чтоб скрыть самое главное. Меня его эксперимент у холма очень заинтересовал, но и хотелось остаться дома, потому что, словно невыносимый зуд, меня одолевало нетерпение: побыстрей избавиться от ошибочного, досадного представления, какое сложилось у меня о дяде. «Не может быть, — все твердил я, — что дядя Станислав такой беспардонный человек… Конечно, я сам, можно сказать, ночь не спал, отчего и раздражен — вот и кажется, будто от дяди несет развязностью нравственно нечистоплотного человека… Но он ведь с дороги, устал и поэтому тоже раздражен. А сильней всего, конечно, дядю и меня вывел из равновесия по моей же вине происшедший несчастный случай с Кобальским…»

Да, необходимо было остаться дома и днем наконец увидеть дядю Станислава таким, каким я его знал по рассказам отца и матери.

Но слишком велико было искушение разгадать Кобальского. Эта деятельная, «широкая и щедрая» натура своим размахом заинтриговала меня самым основательным образом. Я смутно догадывался, что его невероятная щедрость лишь жалкие крохи со стола сокровищ совсем иного рода. Похоже, более чем интересным и многое объясняющим обещал быть эксперимент у холма за городом.