– Это мои стихи, - прошептал Чесноков.
– И поэт-то он так себе, бездарность, - словно не слыша Чеснокова, сказал Пионов. - А вот, поди ж ты, выпустил уже четыре книжки. Все серость невероятная. А тут сразу такой фейерверк… Он уже отослал рукопись в издательство. И там ее приняли. И название то же - "Удивление". Понимаете, какая петрушка получается?
Пионов встал из-за стола и принялся расхаживать по комнате, постукивая кулаком в раскрытую ладонь и что-то рассеянно напевая.
– Насколько я понимаю, - сказал вдруг осевшим голосом Чесноков, - меня обвиняют в воровстве…
– Что вы, что вы! - заволновался Пионов. - Я никого не обвиняю. Редакция просто должна разобраться. И кроме того… Серегин уже признанный поэт. У него летом, по его словам, был приступ вдохновения.
– Это мои стихи, - твердо сказал Чесноков.
Дверь отворилась, и в комнату уверенно, как в собственную квартиру, вошел человек средних лет с портфелем.
– Привет, Гриша, - привычно приветствовал он Пионова. - Сергей Серегин, - протянул он руку Чеснокову. Тот неуклюже поднялся, держась одной рукой за спинку стула.
– Чесноков.
– Вот как! Лю-бо-пыт-но!
На протяжении последующих пятнадцати минут Чесноков молчал. Говорил Серегин. Он бросил на стол кипу листов, исписанных чернилами и отпечатанных на машинке, и начал подробно рассказывать о том, как на него после полугодового перерыва снизошло вдохновение, как им овладела радость поэтических открытий, уверенность, что он оставит важную веху в поэзии.
– Вот, все тут. Адский труд, бессонные ночи, тонны бумаги. На каждом листе дата. Можно проследить, как рождались эти стихи. К счастью, я не уничтожаю черновиков. Вот доказательства, что это все мое. В издательстве почти приняли. Скоро договор… И в Союз писателей не сегодня-завтра примут. А у вас, у вас есть черновики с датами?
– Черновики у Анечки, - сказал Чесноков.
– У Анечкина? - насторожился Серегин. - Не знаю такого.
– У Анечки! - заорал Чесноков. - У моей жены! В голове! Понимаете!
– Так, так, так. Понимаю, - радостно проговорил Серегин. - Значит, черновиков нет? И что же вас заставило…
– Во всяком случае не веха…
– Какая веха?
– Важная веха в поэзии. Вы же сами это сказали. Я писал, потому что не мог не писать.
В комнату вошел редактор и скромненько устроился в углу на трехногом стуле.
– Что же делать? - с нескрываемым отчаянием в голосе спросил Пионов.
– Во всяком случае, в газете ничего не помещать, - подсказал Серегин.
– Это и так ясно, - буркнул Пионов. - Дальше что?
– Плагиат! Я этого так не оставлю. Я судиться буду!
– А вы будете отстаивать свои права? - спросил Пионов у Чеснокова.
– Судиться, что ли? - ответил Чесноков. - Вряд ли. Ведь у меня нет черновиков.
"Эх, бедняга, - подумал редактор. - Не в черновиках дело. В человеке".
– Я вам заявляю со всей ответственностью! - неизвестно к кому обращаясь, кричал Серегин.
Чесноков неуклюже встал, пробормотал: "До свиданья!" - и пошел к выходу.
– Вы уходите?! - крикнул ему Пионов. - Приносите еще что-нибудь. Можно и по одному стихотворению.
– Я застолбил этот участок поэзии и никому не позволю! - все еще кричал Серегин.
"О-хо-хо, - подумал главный редактор. - Не в поэзии, а под солнышком, чтоб теплее и сытнее, ты хочешь застолбить участок. И не попрешь тебя. По судам затаскаешь!" - Вы заходите, Владимир, - еще раз крикнул Пионов.
Чесноков осторожно прикрыл дверь и, сгорбившись, вышел на улицу.
5
Моросил дождь. Сентябрь. Пакостно на душе.
Чесноков побродил по Университетской роще, стараясь ни о чем не думать. Небо вскоре прояснилось. В сентябре дожди еще не идут неделями.
Когда он открыл дверь квартиры, Анечка была уже дома. И как он ни старался казаться спокойным, она сразу же заметила, что произошло что-то нехорошее. Она умоляюще взглянула на него, но он только покачал головой, и тогда она не стала его ни о чем спрашивать. Он сам подошел к ней, погладил волосы, приподнял ее голову за подбородок, грустно улыбнулся и все рассказал. Она ни разу не перебила его, только глаза ее то расширялись, то сужались.
– Но ведь ты же не думаешь, что он каким-то образом присвоил твои стихи? - спросила она, когда он закончил. И голос ее был чуть-чуть испуганным.
– Конечно, нет, Анечка, - ответил он. - Это просто нелепое совпадение. Грустно.
И тогда она заплакала, а он не просил ее успокоиться - знал, что этого нельзя делать.
В дверь позвонили. Это оказался сосед Кондратюк.
– Мне бы рублишко разменять, - сказал он.
– Проходи, - предложил Чесноков.
Кондратюк прошел в комнату, увидел заплаканное лицо Ани и спросил:
– Что у вас тут происходит? Похороны, что ли?
Чесноков не умел лгать и в двух словах рассказал соседу о случившемся.
– О, да ты, оказывается, в поэты метишь!
– Никуда я не мечу, - ответил Чесноков.
– Не скромничай, не скромничай. При, если есть возможность. Там платят здорово. Вот поэтому туда все и лезут.
– Не все.
– Все, все. А вакансий мало. Вот и тащат друг у друга, кто стих, а кто и роман. И у тебя сперли. Судись, мой тебе совет. Может, что и возьмешь. А лучше купи мотороллер. Колеса, они, знаешь, всегда себя оправдают. Я уже рублей на двести малины, смородины и прочей дребедени навозил.
– Продаешь, что ли?
– Не-ет! Возни много. Увидят свои сотрудники со стаканом на базаре, засмеют. Я люблю, чтобы все было спокойно, тихо. Жена на зиму варит. С братом мы: он - сахар, а я - ягоду. Колеса - это вещь. Бери зимой в кредит. За лето оправдаешь. Дело надежное.
– Вениамин, у тебя, кажется, мотороллер спереть кто-то хочет. Слышишь, заводят?
Кондратюк прислушался, вытянул шею, опрометью бросился к двери, забыв разменять рубль.
– Володя, ты есть хочешь? - спросила Аня.
– Как зверь, - ответил Чесноков. - Сто лет не ел. - И он засмеялся.
Аня подозрительно посмотрела на него и тоже засмеялась.
– Тогда садись.
Она загремела тарелками. В дверь снова позвонили. Это опять оказался Кондратюк.
– Целый, - сказал он, ухмыляясь, - у меня не сопрут. У меня запоры, знаешь, какие?!
Он вдруг недоуменно пожал плечами и спросил:
– У вас что, свадьба уже или именины? Чего смеетесь?
– Есть хочу, Вениамин, - сказал Чесноков. - Ты знаешь, так есть хочу, терпенья нет.
– А-а-а! - недоверчиво протянул Кондратюк. - Тогда понятно. Ну а как с рублишком-то?
Кондратюк ушел довольный. Рубль разменял. Мотороллер цел. Что еще надо?
– Володя, - сказала Аня, когда они ложились спать, - я ведь знаю, ты еще много напишешь.
– Много, очень много, - ответил тот.
И все же после этого случая Чесноков как-то сник. Все-таки было очень неприятно. Дело даже не в том, что скоро выйдет его сборник под чужой фамилией, и уж, конечно, не в том, что кто-то другой получит за него гонорар. Просто Серегин не мог написать такие стихи. Чесноков это чувствовал. Одно дело писать стихи, чтобы глаза любимой женщины превращались в _радостное удивление_, другое - чтобы застолбить и оставить веху.
Совпадение? Конечно. Не украл же их Серегин. Но почему именно он? Чеснокову было бы легче, если бы это был кто-нибудь другой. Пусть Пионов или сам редактор газеты. Правда, редактор стихов не писал.
Чесноков принялся за домашние работы. Нужно было отремонтировать квартиру. Он работал с остервенением, с грохотом обдирал полуобвалившуюся штукатурку с потолка, вырывал с "мясом" гвозди из рассохшегося пола, выпивал за вечер три литра кваса и орал во все горло арии из популярных оперетт.
– Вовка, - говорила Аня, - учти, что ты на самом деле не такой. Ну что ты напускаешь на себя?!
– Я такой, я сякой, - речитативом тянул Чесноков. - Я всякий.
– Неправда. У тебя сейчас в душе злость. На кого? Зачем?
