В светлой просторной комнате духота сгустилась невыносимо, и в этой духоте повисла тишина. Тишина эта имела явный привкус настороженности, тишина окрашена была снисходительностью и – чему удивляться – презрением. Как же иначе? Приходило ли в голову бравым воякам этим то, что собирался сказать им этот худощавый, бледный до желтизны господин? Да нет, вряд ли. Их снисходительность, их презрение – отсюда, от этой их плохо скрываемой – а иными и вовсе нескрываемой – мысли: ну что, что дельного может сказать им, боевым офицерам, сей высокомерный статский субъект, фрачник? (Грибоедов одет был не во фрак, в темно-серый сюртук.) Все это он прочитал – на выбритых лицах пехотных офицеров-ермоловцев и на лицах усачей-гусар.

И перестал смотреть.

Перестал видеть эти лица. Они не интересовали его более.

Брови Константина удивленно вздернулись.

– Однако... – протянул он чуть растерянно. – Господин... – он не мог вспомнить имени, поэтому запнулся, это вновь вызвало раздражение. – Извольте-ка объясниться. Я жду.

Грибоедов поднял глаза на Великого Князя и сказал – негромко, бесстрастным голосом, он чувствовал, что и маска на лице чуть смягчилась, стала негромкой:

– Сколько я могу судить, Ваше Высочество, – он обращался только к Константину, прочие его не интересовали более, они не существовали, расплылись, растворились в звенящей плотной духоте, не было их более, и Бог с ними, – военное решение... – Он вздохнул и сказал:

– Военное решение, возможно, не понадобится.

Первое слово было произнесено.

Из душной плотной пелены выплыло лицо очнувшегося от дремы Сипягина. Сипягин уставился на Грибоедова выпуклыми, слегка очумелыми от сна глазами.

– Не понадобится, – зачем-то повторил Грибоедов. И пояснил: – Бунтовщики присягнули вам, Ваше Высочество, – это было самое опасное место в монологе, – как же и кто же из них осмелится повернуть против вас оружие?

Тишина.

– Разве что вы, Ваше Высочество, изволите их примерно наказать, – безразличным голосом сказал он. – Но, в таком случае, речь должна идти не об обороне, а напротив. Впрочем...

Взрыв.

Стены зашатались, скамьи задрожали. Грубая ругань ударила в уши. Лицо Константина мгновенно залилось краской, даже плешь пурпурно засветилась сквозь редкие светлые волосы. Он пристукнул кулаком по столу, еще раз выругался – еще грубее и еще громче. Однако больше не сказал ничего, вместо него зашумел совершенно багровый Сипягин:

– Д-да как в-вы, в-ваше превосходительство, к-как вам... как вам не совестно напоминать о такой м-мерзости, к-как... – разволновался генерал, даже мундир расстегнул, полез за платком. Да и прочие господа военные задвигались, громко выражая свое негодование.

– Воля покойного государя...

– Губернатор...

– Генерал...

– Таганрог... Петербург... Варшава...

– Присяга... Сенат...

– Елизавета Александровна... Вдовствующая государыня...

– Армия... Армия... Армия...

– Гвардия... Гвардия... Гвардия...

– И в конце концов...

Зашаркали стульями, завертели головами, однако в рамках пристойности. Ибо и в справедливом возмущении своем помнили о Высочайшем присутствии.

И замолчали, видя, что их возмущение и негодование нисколько не взволновали холоднокровного господина.

Грибоедов по-прежнему не видел их, они по-прежнему не интересовали его. Он смотрел на разгневанного, но молчащего Великого Князя и ждал возможности продолжить.

Лицо Константина изменилось, краска сошла, будто слиняла. Константин стал бледен... бледен... бледностью, а вернее, внезапно проступившей нездоровой желтизной мог бы теперь поспорить с ним самим. Глядя в стол, сцепив судорожно лежащие на столе белые пальцы, сказал негромко и вежливо:

– Прошу вас, сударь, продолжайте, – и шум тут же прекратился. Вновь повисла в комнате тишина, менее снисходительная, менее презрительная, и куда более напряженная.

И Грибоедов продолжил:

– Не говорю сейчас о мерзости или, напротив, о сладости, – он дернул уголком рта. – Скажу лишь – войска, принесшие присягу Вашему Высочеству, искренне присяге этой верят... – он на миг замолчал. Так ли? Да, так, он уверен в этом, сейчас, во всяком случае, уверен. – Убежден, что мятежники не могли, да и не хотели изъяснять свои подлинные планы нижним чинам... да и многим офицерам также. Не думаю даже, что сами они ясно понимают собственные планы. Взбунтовать войска, поднять их, помешать вашему въезду в столицу... – Грибоедов сделал короткую паузу. – Уверен, не в их силах совершить это сейчас, – он слегка выделил слово «сейчас». Впрочем, заметил ли это Константин, сказать с уверенностью Грибоедов не мог. Он собирался было пояснить, что имел в виду, но Константин предостерегающе поднял руку, и Грибоедов замолчал.

– Благодарю всех, господа, – сказал вдруг Великий Князь. – Можете быть свободны. Переход был труден, дальнейший, возможно, будет труднее. Еще раз – благодарю.

Когда офицеры вышли, Цесаревич поворотился к Грибоедову, поднявшемуся при его словах, но несколько замешкавшемуся. Цесаревич некоторое время молча смотрел на него, глаза его были спокойны и холодны, Грибоедову стало зябко.

– Я отпустил и вас, сударь, – медленно произнес Константин. – Но коль уж вы изволили остаться, прошу, – он коротко указал на скамью. – Вам я особенно благодарен. Вы просветили меня. Садитесь же, – повторил он. Грибоедов подошел к скамье, но остался стоять, поскольку Константин встал. Цесаревич смотрел мимо, молчал. Вздохнул, прошелся по комнате. Остановился против Грибоедова. – Что же, – Константин по-прежнему смотрел в сторону, – и генерал Ермолов мыслит так же? – Светлые, чуть навыкате, глаза Великого Князя обратились на Грибоедова.

– Генерал Ермолов не делился со мною мыслями, Ваше Высочество, – это было сказано не весьма любезно, но Грибоедов устал. – Он лишь приказал мне сопровождать его превосходительство генерала Сипягина.

– Да-да... – рассеянно кивнул Константин. – Кавказский царь обходится без советников. Ах, старый лис... Все еще мнит себя львом... – он снова взглянул на Грибоедова, слегка прищурился. – Итак, сударь, вы полагаете, что в Петербурге меня ждут верные войска и верные люди? Хорошо, коли так... Впрочем, – Цесаревич вдруг усмехнулся, – не на это ли надеются бунтовщики? Будь императором, коль мы того хотим! А вот! – Константин скрутил кукиш и ткнул им куда-то, в сторону окна. – Вот вам, голубчики! Не принудите. Войдем в Санкт-Петербург, перевешаю, как собак...

Грибоедов произнес:

– Ваше Высочество, въезд в столицу может иметь последствия самые различные...

«Кровь, – подумал он, – кровь на снежном поле. Не дай, Господи...»

– Вы свободны, – сухо сказал Великий Князь. – Не задерживаю вас более, благодарю.

«Красное и белое».

Грибоедов склонил голову и пошел к выходу. В двери он едва не оглянулся. Ему очень хотелось увидеть лицо Цесаревича, но он пересилил себя, вышел и плотно прикрыл за собою дверь.

Ну вот, дорогой брат, наконец-то и мы дождались. У нас нынче с утра выпал снег. Удивительное явление! Знаешь ли, чувство мое к снегу всегда имело мистическую окраску. О, я знаю: снег – замерзшая вода... Ну что за объяснение? Не хочу я такого объяснения, нет у меня интересу к такому объяснению. Разумом понимаю его правоту, но вижу белизну сию, божественную белизну и – не верю. Как!

Это чудо, неслышно, невесомо парящее в воздухе – замерзшая вода? Да полно! А сердце человеческое – всего лишь мускульный мешок, знай себе гоняет по жилам красную жидкость?

А любовь – животное влечение к продолжению рода, выбор самки... Бр-р!

Что-то тянет меня сегодня на странные рассуждения. Бог с ними. Хочу я еще раз вернуться к «Последнему самодержцу и российскому народовластию». Ладно, не нужны мне трактования и прочие мудрствования. От лукавого они, и обойдемся без них. Желаю иметь перед глазами лишь цепь событий, но тут уж, будьте любезны, государи мои – всю цепь. Каждое звено, каждое, заметьте! Чего стоит история, ежели что-то высвечено ярко, что-то слегка, а что-то и вовсе тьмой окутано. Хороша цепочка. И что же та цепочка сможет связать? А Муравьев? Не могу удержаться от еще одной цитаты: