Странная стояла погода – словно в сказке: «Принеси мне то – не знаю что, и приходи ко мне в день, чтобы был он нелетним-незимним, невесенним-неосенним.»

Такой вот выпал день, не относящийся ни к одному времени года. Впрочем, любой день в году мог бы оказаться таким же.

В рощице гремели пистолетные выстрелы, хотя время было мирное, да и дуэлянтами это место посещалось нечасто. Дуэлянтами – возможно. Тем не менее, действительный статский советник Александр Сергеевич Грибоедов не нашел ничего более подходящего.

«Для глупостей, – как полагал его же собственный лакей. – От безделия это-с. Или же от скуки-с. И с чего баре так скучают? Сколько радостей вокруг-с».

Лакейские соображения вовсе не интересовали Грибоедова, потому, видимо, лакей сидел на козлах брички, вместо кучера, и с неизъяснимым высокомерием посматривал на своего барина, а заодно и на раскрасневшуюся Элен Булгарину. Только при звуке очередного выстрела и гулком взрыве разлетающейся бутылки из-под «Клико», инстинктивно жмурился, после чего презрительно усмехался. А выстрелы гремели с завидным постоянством, через почти равные промежутки времени, так что со стороны могло показаться, будто на опушке рощицы идет облавная охота, вот только не слышно собачьего бреха.

– Если бы я знала, что так трудно этому научиться, ни за что бы не начинала, – мадам Булгарина капризно поджала губы. – Честное слово.

– Ну что вы, Леночка, – сказал Грибоедов. – У вас прекрасно получается. Просто нельзя же научиться всему сразу.

– Это ужасно! – она нахмурилась. – Опять не попала! Саша, ну покажите же еще раз, что нужно делать, и не смейтесь, пожалуйста, не то я рассержусь.

– Я вовсе не смеюсь, Элен, с чего вы взяли?

– Но улыбаетесь, что еще хуже, – заявила Леночка.

– Хорошо, буду серьезен, как гробовщик.

– Фу, Саша, что за сравнение.

– Не лучше и не хуже других... Позвольте, – сказал Грибоедов, отбирая у нее пистолет. Сказал уже без улыбки. Прикосновение к оружию всегда возвращало ему серьезность. Он зарядил пистолет, взвел курок.

Очередной выстрел гулко отозвался в рощице. И, само собой, из-за ближайших деревьев, будто еще одно эхо, раздался оглушительный птичий крик. Переполошенная стая шумно снялась в небо.

Странный каприз для юной красавицы – во что бы то ни стало научиться стрелять. Впрочем, не столь уж юной и не столь уж...Да и муж мог бы научить не хуже – как-никак, бывший капитан, воевал в двенадцатом. Впрочем, Булгарин не любил вспоминать о своей службе в армии Наполеона, о нашествии двунадесяти языков, равно как и о польском своем происхождении. А почему, собственно? В наше-то время... Если и попрекнет кто, разве что из вечно недовольных и уязвленных беллетристов. Не пользующихся благосклонным вниманием читающей публики. Публика, конечно, дура, но и литераторы, судя по всему, ненамного умнее.

Да, странная погода, странный каприз, и странно, что сам Грибоедов получал большое удовольствие от этих уроков. Впрочем, этого он не показывал. Ибо стыдился необъяснимых чувств и необъяснимых поступков. Хотя все ли на свете подлежит объяснению?

Леночка захлопала в ладоши:

– Браво, браво, Саша, ей-Богу, жаль, что вы не военный. Вы были бы необыкновенно хороши в мундире.

– Вряд ли, – сухо сказал он. – Была у меня тяга к военной карьере – в юности. К счастью, чаша сия меня миновала.

– Теперь позвольте попробовать еще раз, – сказала Леночка.

– Прошу, мадам.

– Как вы, однако, серьезны, Александр Сергеевич.

Грибоедов рассмеялся и развел руками.

– На вас, право, не угодишь. То я смеюсь не вовремя, то излишне серьезен.

– Напрасно вы спорите, – упрямо сказала Булгарина. – Вы и такой, и эдакий, но словно все время – мне назло. Сколько вас знаю – и никак не решу: какой вы? Какой вы на самом деле?

Грибоедов снова развел руками и ничего не сказал.

– Мне все время кажется: вы здесь – и нет вас, – тихо сказала она. – Я боюсь отвернуться: вдруг вы исчезнете. Право, что с вами?

– Ничего, – сказал Грибоедов. – Ничего, в самом деле. Вы просто устали. Хотите, прервемся на сегодня? Я отвезу вас домой.

– Лучше покажите мне все еще раз, не то мы с вами сегодня поссоримся. – Леночка вздохнула. – Несносный у вас характер, Саша. До сих пор не понимаю, как я вас терплю?

Он перезарядил пистолет и улыбнулся.

– Продолжим, если угодно?

Леночка кивнула.

– Видите ли, – он вновь улыбнулся, – вы слишком резко нажимаете на собачку, а следует это делать мягко, плавно. Вот, – он протянул ей пистолет. – Прошу. Отличный пистолет. Работы Лепажа. Давно ли он у Фаддея? Я и не знал. Для учебы следовало бы взять что попроще.

Леночка, словно с неохотой, приняла его.

– Нет, – сказала она. – Просто этот ваш пистолет – уж не знаю, Лепажа или еще кого, но он слишком для меня тяжел. Видите, у меня не хватает сил держать его. Господи, как вы невнимательны нынче, Александр! Помогите же мне.

Он осторожно взял ее за руку. Тонкие белые пальцы разжались, пистолет выпал.

– Правда ли, что вы покидаете нас? – тихо спросила она. – Тадеуш сказывал, вас отсылают на Кавказ, к генералу Ермолову. Надолго ли?

Он молча смотрел в ее светлые влажные глаза. Тщательно уложенные волосы отливали зеленью.

– Надолго ли?..

Бездонное небо опрокинулось на них. У него захватило дух.

Он не ответил.

... Впоследствии, много дней спустя, мягко покачиваясь в кибитке, уносившей его на юг, на Кавказ, к генералу Ермолову, к чеченцам – Грибоедов неожиданно вспомнил эту их встречу, потому, видимо, что она оказалась последней. И – странно – помнилось все: слова, жесты, даже птичий крик и гром выстрела. Не мог он вызвать в памяти лишь одного – ее лица. Закрывал глаза – и виделся ему лишь туманный силуэт, без четко обрисованных черт, без красок. Туманный силуэт на фоне бездонного серо-голубого неба. Словно кто-то небрежно мазнул кистью по незавершенному пейзажу. И казалось тогда, что сам он – не участник, а лишь зритель, праздный щеголь, явившийся на модный вернисаж, и в действии – чья=то неясная фигурка на листе бумаги, запечатлевшем опушку рощицы (штрихи пера – стволы деревьев), две фигурки (два мазка размытой туши). И все это – в изящной тонкой рамке.

Когда кибитка, в очередной раз, остановилась перед станциею, и Грибоедов пошел показывать смотрителю подорожную и требовать новых лошадей, охватило его вновь подобное чувство – некоей странности, а вернее говоря – нереальности происходящего.

Дорога, по которой он следовал, сразу за станциею уходила в густой, молочный туман, и все, что видно было за полосатыми столбами, казалось смутным рисунком, выполненным пером на листе бумаги, не хватало лишь рамки. И позади все представлялось рисунком, столь же смутным.

Когда кибитка вновь тронулась в путь, подумалось ему на мгновение, будто выехал он из одного рисунка и попал в другой, и отныне превратился всего лишь в персонажа, коего прихотлиая рука неведомого художника, по воле своей, перенесла с одного листа на другой.

Дорогой брат, вот я и решился вновь написать тебе. Все, как-то, не мог собраться. Трудна беседа на расстоянии. Может, и вообще – не имеет смысла. Суди сам: задаешь вопрос, после – ждешь ответ, а он то ли приходит, то ли не приходит, во всяком случае – не приходит вовремя. Впрочем, как знать, может быть, в этом и состоит великая, нам недоступная мудрость. Велит кто-то, имеющий право, дескать, ищи сам ответы на свои вопросы, братец, не уповая на подсказку. И ищем, впотьмах, спотыкаемся, разбиваем себе носы, а то и головы. Не всегда, далеко не всегда находим ответы на вопросы. Но опыта прибавляется, то, что называют «житейскою мудростью». И что на деле ни житейской, никакой другой мудростью и не является.