Ленсман поглядел на худые ноги Якобина, торчащие из обрезанных штанин.

— А как вспомнил, пошел обратно, залепить дыру, чтобы моль не лезла. Тут-то он и обнаружил пропажу.

Ленсман позвенел наручниками.

— Изо всего этого явствует, что кражу совершил человек, который настолько изучил привычки пастора…

— Кто же в Льюнге не знает, что старик боится, как бы ризы моль не съела? — испуганно перебил Якобин.

Ленсман пронзил его всевидящим взором:

— А известно тебе, Якобин, что в Льюнге объявился бывший конюх цирка Кноппенхафера?

Якобин стиснул котелок в руках, так что суставы побелели.

— Цы…Цыган? В первый раз слышу!

— А люди видели его и… совсем близко от некоей церковной сторожки.

Якобин сдунул с кончика носа капельку пота.

— Ладно, я все скажу, — прошептал он. — Начальник все равно дознается, от него разве скроешь…

Ленсман самодовольно улыбнулся:

— Итак, Цыган был здесь?

Якобин уныло кивнул.

— Кому охота прослыть доносчиком… — пробормотал он. Был он… голодный, я ему супу налил. Горохового…

— Это делает честь твоему доброму сердцу. — Ленсман послюнявил карандаш. — Ключ тогда висел на месте?

— Когда он пришел, висел, это точно! — буркнул Якобин, отводя взгляд в сторону.

— А когда ушел? — грозно спросил Ленсман.

— Он… он сказал, что суп… что горох больно соленый, — прошептал Якобин. — Пришлось мне идти в погреб за квасом. А он оставался один.

— И мог взять что угодно, хотя бы и ключ с крючка?.. Ленсман торжествующе захлопнул записную книжку. — Ладно, Якобин, надевай свой котелок, коли мерзнешь. Не бойся, завтра вор будет пойман!

Якобин ничего не ответил. Он нахлобучил котелок, но усы его висели, как мокрая трава.

Миккель сидел в учителевом сарае, на башмаке у неге качалась священная история.

— Теперь ты знаешь все: и про призраков, и про морскую скотину. Можешь реветь, коли хочешь, — сказал он и положил в священную историю лоскут от черных брюк вместо закладки.

Солнце висело над самой макушкой Клева. Его косые лучи освещали Туа-Туа, которая сидела на пороге и крутила в пальцах грязное перо.

— Думаешь, перо такое же, как у того человека на шляпе?

— А то как же, — ответил Миккель.

Туа-Туа задумчиво подула на красные пушинки.

— Говорят, если призрак хоть раз прикоснулся к какой-нибудь вещи, а потом эту вещь тронет человек, то она сразу превратится в прах, — сказала она.

— А слыхала ты, чтобы призраки обрезали веревки? спросил Миккель и помахал черным лоскутом перед носом Боббе. — Или чтобы овцы прыгали через пятиметровую расщелину? Слыхала про двуногих овец в черных брюках?

— Давай лучше я проверю, как ты выучил, — вздохнула Туа-Туа. — Все равно нам в этом не разобраться.

Миккель снова заложил лоскут в книгу.

— Ну, спрашивай, — сказал он мрачно.

— Что такое ангелы?

Миккель уставился в потолок, словно надеялся увидеть ангелов сквозь дырявую крышу.

— Ангелы… это… это духи, которые… которые созданы богом и… и одарены…

— Наделены, — поправила Туа-Туа.

— Одарены, наделены… Какая разница, все равно в море уйду! — надулся Миккель. — Думаешь, пастор умеет лазить по вантам и паруса убирать?

Туа-Туа бросила перо Боббе:

— Что ты только о море да о море толкуешь?

— Спроси бабушку, — ответил Миккель. — А только бывает так, что волей-неволей приходится уезжать-есть ли море в крови или нет.

Он сдавил книжку ногами, так что заныла заячья лапа.

— Слушай уж, все равно узнаешь, — угрюмо начал Миккель. — Утром приходил Синторов батрак. Если до конца месяца мы не убьем Боббе и не заплатим сполна за пять «зарезанных собакой» овец, то Синтор на нас в суд подаст.

— Со…собакой? — ужаснулась Туа-Туа. — Но ведь это же…

— Конечно, неправда. А что толку. Все равно суд за Синтора будет.

Туа-Туа стала перед Миккелем и взяла его за руку:

— И ты задумал уйти из дому?

— А что же мне — отдать Боббе на расправу, что ли?

— Знаешь, Миккель… если бы не отец…

Миккель смутился и отнял свою руку.

— Я знаю… знаю, что ты хочешь сказать, Туа-Туа. Но девочкам нечего делать в море. К тому же учитель без тебя и пуговицы не пришьет.

— Тетушка Гедда приезжает завтра из Эсбьерга. Может, она…

Миккель покачал головой:

— Больше всего на свете я хотел бы взять с собой тебя, Туа-Туа. Но… лучше уж поеду один. Придержи Боббе, учитель идет.

В двери появилось грустное, бледное лицо учителя Эсберга.

— Вот вы где. Туа-Туа сказала, Миккель, что ты позволишь мне ехать верхом… — Он закашлялся, потом заговорил снова. — Это очень любезно с твоей стороны, но мне как-то…

Миккель отвязал Белую Чайку:

— Все в порядке. Вы станьте на крыльцо, а я вас подсажу.

— Ох, опять этот противный кашель одолел. А ничего не поделаешь — надо в церковь, псалмы разучивать.

Учитель Эсберг сел верхом, и Белая Чайка вышла на дорогу.

— Ишь ты, плывет, что твой корабль, — сказал учитель. Хоть и прихрамывает, а почти не кренится… — Он говорил безостановочно, чтобы перебить кашель: — А твоя нога как, Миккель, не болит больше?.. Э, что это она прыгнула?.. Слыхал я — ты в моряки собираешься, как отец. Да, повидал я кораблей мальчишкой, в Эсбьерге. На реях — матросы, ловкие, как обезьяны… Ты, конечно, на бриг пойдешь?

Миккель шагал следом, хмурый, угрюмый. Вдруг почему-то заныла нога в правом башмаке.

— На бриг? До первого шторма? — буркнул он. — Ну уж нет! То ли дело — пароход!

Церковь оказалась запертой. Миккель поставил Белую Чайку у коновязи и пошел за ключом к сторожу.

Сирень Якобина купалась в солнечных лучах, тысячи блесток играли на темной, чуть сморщенной ветром речной воде. Дверь сторожки была приоткрыта. Миккель заглянул внутрь. На печи громоздились горшки и тарелки с картофельной шелухой. Рядом лежала доска, на ней — две очищенные трески.

Вспомнилась минувшая ночь — как Якобин греб по реке во мраке. Он присмотрелся к рыбе: никаких следов остроги…

Миккель подошел к двери в каморку:

— Сторож!

На неубранной постели выглядывал из-под одеяла кусок красного циркового трико. Странно: зачем понадобилось церковному сторожу обрезать трико?

Миккель понюхал баночку с «мазью для ращения усов» и поспешил выйти из сторожки. Возле ограды он остановился. Сквозь ровное журчание реки слышался чей-то блеющий голос:

— Девятьсот сорок три, девятьсот сорок четыре, девятьсот сорок пять… девятьсот сорок…

Утоптанная тропинка вела за кусты жимолости, окружавшие дом. Миккель ступил на тропку, сделал четыре шага, на пятом остановился и разинул рот.

На перекопанном огороде стоял улей, увенчанный черным котелком. Сбоку на улье висел пиджак и жилетка Якобина, а среди одуванчиков на опрокинутом цветочном горшке стоял сам Якобин — на голове.

Черные брючины болтались в воздухе; медленно, будто из худого крана, сочились слова:

— Девятьсот с…с…срок девять, девятьсот пя…пятьдесят, девятьсот пя…пятьдесят один…

— Извините, — сказал Миккель.

Горшок покачнулся. Якобин шлепнулся наземь, так что комья полетели. На башмаки бывшего акробата были натянуты чулки от трико.

— Мне бы ключ от церкви, — сказал Миккель. — А то закрыто, и в ризнице никого нет.

Якобин смущенно поднялся и почистил рукой штаны.

— Упражнение — мать умения, — произнес он, скривившись. — Есть акробаты, до двух тысяч стоять могут, но таких мало. Ты без собаки пришел?

Миккель кивнул. Якобин облегченно улыбнулся.

— Страх не люблю собак. — Он нахлобучил черный котелок. — Ключа нет — Эбберов конюх стащил, но дверь в ризницу не заперта.

— Ста…стащил? — пробормотал Миккель.

Лоб Якобина покрылся капельками пота, хотя он стоял в тени.