«Прочту — увидишь… Дупло — в августе…» Болтает невесть что, лишь бы заморочить голову бедняге, которому никогда, никогда…
Заячья лапа в башмаке сразу стала больше, а сам Миккель — меньше блохи.
«Если капитан Скотт уже набрал команду, — думал он, спрячусь в трюме. Не нужны им Хромые Зайцы — пусть за борт бросают, а здесь не останусь!»
Он взял свою тарелку и отнес на крыльцо — на случай, если Боббе вернется голодный.
Потом… потом Миккель сделал то, чего не делал уже пять лет: шмыгнул в сарай, в Ульрикин уголок.
Но Ульрики не было на месте.
«Скучает, животина, пошла к Синторовым овцам», — сказал он себе, отгоняя ноющую тревогу.
«Морская скотина — подумаешь! Человек не сегодня-завтра в море уйдет, станет он бояться какого-то вздора!»
Миккель плюнул на навозные вилы и зашел в стойло.
Здесь было тепло и уютно…
«Неужели правда, что Скотт — это дубильщик?» Миккель зевнул и мысленно отправился на лодке через залив.
Вот и цирковой фургон стоит на старом месте, только слоновья голова с двери исчезла.
«Оторвали бы ему тогда поддельную бороду, было бы все ясно», — подумал Миккель, и вилы словно кивнули.
Заячья лапа согрелась в соломе. «Как бы узнать — капитаны сразу выбрасывают „зайцев“ за борт или сначала исповедуют и накормят?»
Мысли начали путаться, в голове закружились яблони, книжки с клеенчатой обложкой, воющие Ульрики с восемью ногами и здоровенным рогом во лбу…
Ух ты, вот оно, чудище из оврага, прямо в окошко вскочило! Но Миккель Миккельсон не зевает, держит наготове складной нож!
«Я тебя! Не будешь на собак порчу насылать!» — крикнул Миккель и проснулся.
С грохотом упали вилы. Ульрика, тяжело дыша, перешагнула через них и легла рядом с Миккелем. Дверь еще скрипела: значит, она вошла только что.
Миккель прижал к себе дрожащую овечью морду.
— Что… он уж и за тобой гнался? — проговорил он, запинаясь от волнения. — Ну, доберусь я до него!
Миккель схватил вилы и выскочил на двор. Солнце еще не взошло, но над крышей постоялого двора уже стелился пар.
А на крыльце лежал Боббе и весело трепал зубами черный лоскут. Миккель сжал вилы крепче, так что суставы побелели, но сражаться было не с кем.
— Если морские овцы ходят в черных брюках, — прошептал он, — то одна из них сейчас разгуливает с голым задом!
Голос Миккеля больше не дрожал.
Глава восьмая
МАНДЮС И ВОР
Летними вечерами над Бранте Клевом мошкары тьматьмущая. В эту пору местные жители советуют остерегаться клевских фей.
— Не ходите туда после полуночи, — говорят они, — заманят феи прямо в пропасть. Не успеешь и глазом моргнуть, как рыбьим кормом станешь.
Конечно, каждому ребенку ясно, что это небылицы.
А только и постраннее вещи случались на пустоши.
Взять хоть происшествие с Синторовыми овцами!
Шестьдесят восемь животин, считая ягнят, пригнал Мандюс Утот на пустошь в этом году. А три дня спустя, как ни считал, ни пересчитывал, получалось шестьдесят шесть.
Синтор обозвал Мандюса тупицей, который и пальцы-то на собственных ногах сосчитать не сумеет. А на следующий день оказалось еще одним ягненком меньше, хотя Синтор сам пришел проверять.
Синтор сперва побледнел, потом покраснел, как бурак.
Мандюс просунул пальцы в дыры пальто и предложил прочитать «мощный стих против рыси».
— Не морочь другим голову, коли своя не работает! Уж я-то знаю, чьих это рук дело! — зашипел в ответ Синтор и поглядел на дом Миккельсонов.
Мандюс получил приказ соорудить сторожку и засесть в ней на ночь с ружьем.
— Коли увидишь то, что мне надо, деньги твои! — сказал Синтор с недоброй улыбкой и сунул ему в карман новенькую пятерку.
У бедняка Мандюса закружилась голова. Ясное дело: нет ничего приятнее для слуха, чем шуршание новой пятерки…
Мигом срублены четыре жердины. Теперь — воткнуть их в землю, так. А теперь — рубить кусты, побольше да погуще, вот так!
Мандюс связал жердины вверху — аж заскрипели! — потом настелил крышу и заполз с ружьем в шалаш.
Никто в Льюнге не ведает, что случилось в ту ночь на клевской пустоши. А только утром, в половине шестого, Мандюс ворвался в спальню к Синтору, словно за ним сам черт гнался.
— Шавка, хозяин!.. — вопил он, размахивая ружьем перед носом Синтора. — Не выскочи вожак вперед, я бы ее на месте уложил, лопни мои глаза!
— Какая еще шавка?.. — сонно буркнул Синтор.
Но Мандюс всю дорогу готовил свой рассказ и теперь боялся сбиться.
— Сижу это я с ружьем, — тараторил он, — и что же я слышу: блеет кто-то, да так жалобно, что слеза прошибает…
— К черту слезы, о деле давай! — рявкнул Синтор; он почти проснулся.
— Не иначе, ягненок от матки отбился, подумал я.
Только высунулся поглядеть — что же я вижу?..
— Что? Выкладывай!.. — заорал Синтор, вскакивая с постели.
— …кто-то несется во мраке мимо шалаша прямо к ягненку. И хватает бедняжку прямо за горло — уж я по крику понял! И когда я туда подскочил, что же я вижу?..
— Ну, что ты увидел, черт дери?! — грохотал Синтор, красный, как помидор.
— Шавку Миккеля Миккельсона, ясное дело! А в зубах у нее… у… нее…
Но тут бедняк Мандюс запнулся; пришлось сунуть руку в карман, где шуршала новенькая бумажка.
— Ну, ну, что в зубах-то? — напирал Синтор.
— Коли я не обознался, значит, то… овечья шерсть… и с кровью, — пробормотал Мандюс так хрипло и так тихо, что сам едва разобрал.
Синтор сунул в рот сигару и пожевал ее, точно вялую морковку.
— Пятерка твоя, ты верно увидел, — сказал он. — Ну, доберусь я теперь до этой шайки! Как думаешь, Мандюс?
Мандюс поплевал на бумажку, скатал из нее шарик и спрятал в ухо.
— Я думаю, как вы, хозяин, — ответил он.
Глава девятая
КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК
Между рыбацким поселком и деревней Льюнга много бугров. Не сладко шагать по ним в дождь и ветер…
Ведь не у всякого есть белая цирковая лошадь, чтобы ехать верхом на занятия к священнику.
Церковь стояла на пригорке, сорок метров над морем, на самом ветру. И, сколько ни жги сухого вереска, все равно холодно, особенно коли на тебе всего-то одежонки, что латаная куртка.
Зато какая колокольня! Все видно: и речку, возле которой, за кустом сирени, приютился домишко Якобина, и Бранте Клев, и пристань по ту сторону залива. Даже крышу Эбберова фургона.
Но главная достопримечательность находилась в запечатанном стеклянном шкафу внутри церкви, в ризнице.
Если отодвинуть висевшие сверху вышитые серебром богемские ризы, можно было увидеть длинную Каролинскую шпагу с восемью рубинами на эфесе.
Ключ от шкафа хранился у пастора, и он никому его не давал.
Четырнадцать учеников стучали зубами в ризнице.
Пальцы кутались в шерстяные платки, деревянные башмаки дробно стучали по полу — уж очень сильный ветер был в тот день.
— И надлежит быть пастве, и надлежит быть пастырю… читал пастор дрожащим, старческим голосом. — Так помыслим же о сем, драгие чада.
Миккель сплел пальцы и попытался помыслить, но его мысли упорно переносились то к расщелине на Бранте Клеве, то к постоялому двору.
Что же такое лежит в дупле, за досками? Ящичек с серебряными монетами? Может, их хватит купить пай в корабле?
«Кто же оставил часть своих брюк в зубах Боббе?» Миккель мысленно перебирал, у кого в Льюнге черные брюки.
Выходило — у всех.
— Ибо, аще появится волк, — продолжал священник, — кто тогда охранит агнцев?
Миккель зажмурился и представил себе Боббе с огромными клыками и волчьим хвостом.
«Рассказать Туа-Туа о „морской овце“ или нет?» — спросил он себя и невольно вздрогнул. Чтобы отвлечься, Миккель стал читать надпись на дощечке:
Сия шпага
Высокоблагородным Ротмистром Рупертом Аугустом Строльельмом, тяжело раненным под Пунитцем, после его возвращения в Лыонгу восемью поляцкими церковными рубинами украшена и поднесена сему святому дому.
