«Если, как выйдем, окажется, что ветер не переменился, расскажу, — решил Миккель, когда допели последний псалом и куртки ринулись вперегонки с шерстяными платками к двери. Заревет так заревет».

— Миккель Миккельсон, вернись-ка на минутку! — окликнул его пастор из ризницы.

Миккель пропустил вперед Туа-Туа.

— Должно, хочет, чтобы я ему одеться помог, — шепнул он ей. — Я догоню тебя на Большом бугре. Мне надо тебе кое-что сказать. Очень важное! Я быстро.

Он закрыл дверь и пошел назад, к священнику. В ризнице горела свеча; на столе лежали чистые тряпицы и банка с салом — от ржавчины.

— Мне нужна помощь, шпагу почистить, — объяснил пастор. — Тебе далеко домой-то?

— Ничего, у меня лошадь, — ответил Миккель, а сам подумал о Туа-Туа: придется ей одной шагать по Большому бугру в такой ветер.

Пастор выковырял воск из замочной скважины — он затыкал ее, чтобы моль не пробралась, — и отпер. У Миккеля защекотало в носу от нафталина.

— Никакого сладу нет с молью, — ворчал пастор, доставая шпагу. — Вот протирай ножны, а я клинком займусь.

Рубины на эфесе смотрели на Миккеля, точно змеиные глаза. Грилле рассказывал ему, что Строльельм снял их с иконы в Кракове. Знающие люди оценивали рубины в тридцать тысяч.

«Мне бы хоть половину — купил бы корабль и уплыл в теплые страны», — думал Миккель, принимаясь за работу.

Он чистил больше часа. Наконец пастор сказал, что хватит, и сунул клинок обратно в ножны.

— Ах, хороши, прости меня, Николай-угодник! — вздохнул он, поворачивая эфес.

Драгоценные камни переливались огоньками.

Потом пастор повесил шпагу на место и добавил:

— Эти рубины украшали четки его преподобия в часовне святого Стефана, а тут в Краков вошла рота Строльельма… Да-а-а, война — бедствие, Миккель Миккельсон!

Пастор запер шкаф и вышел из церкви, пропустив Миккеля вперед. Ветер трепал его седые волосы.

— Спокойной ночи, Миккель, не мешкай. Видишь, ненастье собирается.

Миккель натянул на уши шапку. Перед ним, под низко нависшими тучами, тянулось кладбище. За низенькими оградами торчали позеленевшие кресты.

А Белая Чайка ждала его в конюшне за кладбищем.

«Ты что, Миккель-трус, никак, призраков боишься?» попробовал он высмеять себя. Но смех не получился, горло вдруг пересохло, как будто он наелся золы. Миккель шел и слушал стук своих деревянных подметок: «Раз и два… и раз, и два… и раз, и…»

«Пробежаться, что ли, ноги согреть?» — подумал он и помчался, как олень. Бах! Он въехал с ходу ногой в старый чайник, растянулся во весь рост и наелся земли. Скорее встать, и дальше!

Внизу глухо ворчала река. Кто из деревенских ребятишек не знает, что вода в ней ядовитая? Один глоток — и не видать тебе больше ни солнца, ни луны.

А вот и кладбищенская ограда, и ступеньки через нее.

Но едва Миккель стал на ступеньку, как его словно громом ударило: здесь ведь носили в старину тех, кто наложил на себя руки! Самоубийц, которых нельзя хоронить в освященной земле!..

Какой стих против привидений читал Грилле, когда в сети попался череп? Ага, есть:

Миккель никак не мог вспомнить конец.

Из-за тучи вышла луна и осветила сторожку Якобина за суковатым сиреневым кустом. В окнах темно, лодки на месте нет…

«Наверное, отправился рыбу бить острогой», — сказал себе Миккель. Деревянные подметки громко стучали по каменным ступенькам.

И вздумалось же пастору именно сегодня ржавчину счищать! Вот могила мельника Уттера…

«Раз и два… и раз, и… два… и раз, и…» Башмаки вдруг остановились.

Из-за угла конюшни появилась Белая Чайка. Но кто это стоит рядом с ней, черным силуэтом на фоне ночного неба?

— Уттер… Ой, спасите меня! — прошептал Миккель и обмер.

Но тут он вспомнил, что говорил Грилле про Уттера: мол, мельник был маленького роста и горбун. А этот длинный, как жердь. H вообще: разве привидения крадут настоящих живых лошадей?

Миккель проглотил жесткий ком и крикнул:

— Сгинь, нечистая сила, не то как дам!..

Он замахнулся псалтырем: призраки боятся священных книг, особенно с толстыми корками.

— Так дам, что череп лопнет!..

Миккель остановился, запыхавшись, возле лошади и растерянно посмотрел кругом. Ни души… Лунный луч осветил пену на лошадиных губах. Веревка была перерезана, на лбу под ремнем торчало большое красное перо.

— Что… что они сделали с тобой, Белая Чайка? — ужаснулся Миккель.

Он схватил перо, но оно точно приросло к ремню. Луна нырнула в тучу, стало темно, как в мешке.

Миккель прижался щекой к лошадиной морде, но Белая Чайка вздрогнула и отпрянула. Одним прыжком Миккель вскочил ей на спину:

— Ты знаешь дорогу. Скорее, скорее, Белая Чайка!

На старом мосту лошадь вдруг стала. Потный круп трепетал, словно она почуяла нечистую силу.

Впереди кто-то стоял, загородив дорогу. Миккель нащупал в кармане складной нож и крикнул как можно тверже:

— Эй, кто там, выходи!

Вспыхнула спичка, осветила окурок сигары, худое лицо под косматым чубом и мятую шляпу с четырьмя красными перьями.

— Ты… ты кто? — неуверенно спросил Миккель.

— А тебе что? — ответил хриплый голос; ноздри Белой Чайки дрогнули. — Ты сам-то кто, козявка?

— Миккель Миккельсон.

— Лошадь твоя?

Миккель кивнул.

— У кого куплена?

— У Эббера, дубильщика. Отец купил мне ее, когда с моря вернулся. Я всегда белую лошадь хотел.

Чернявый что-то пробурчал. Рука, потянувшаяся было к уздечке, опустилась.

— Как лошаденку назвали?

— Бе…Белая Чайка. — Миккель почему-то заикался.

С реки донесся плеск весел, к пристани подходила лодка Якобина.

Чернявый усмехнулся:

— Посади лучше животину на цепь, не то найдется злодей — уведет.

Он выплюнул сигару — будто светлячок пролетел во мраке, — нырнул под перила и был таков.

В эту же ночь, в половине первого, окружной ленсман подъехал верхом к домику церковного сторожа Якобина.

— Отворяй, не то взломаю дверь! — крикнул он.

Дверь заскрипела, и выглянула сонная физиономия Якобина. Худое тело бывшего акробата прикрывала длинная ночная рубаха. На голове у него был черный котелок.

Ленсман посмотрел на котелок, многозначительно ухмыльнулся и вытащил из кармана наручники:

— Скажешь, не слыхал о краже?

— Господи помилуй и спаси, какая еще кража? — прошептал Якобин и поспешно снял котелок.

— Рубины из шпаги Строльельма пропали, вот какая! Стекло в шкафу вынуто, восемь рубинов украдено.

Якобин стал белее мела, но поклялся, что чист, как младенец.

— Я сплю как убитый, начальник. А ключ от церкви висит вон там, на крючке возле двери. Посмотрите сами, начальник, и увидите, что… что…

Якобин в ужасе шагнул к пустому крючку. Потом наступил на край рубахи и грохнулся прямо на дровяной ящик. Сразу стало видно, что на нем под рубахой старое красное трико. Только штанины почему-то были отрезаны ниже колен.

— Я думал, ты давно вышвырнул этот клоунский наряд, презрительно сказал ленсман.

На белых щеках Якобина вспыхнули красные пятна, но он мужественно улыбнулся и встал:

— Очень уж я зябну ночью, начальник.

— Уж не потому ли ты и в котелке спишь, а? — язвительно заметил ленсман.

Он достал записную книжку, поплевал на красный карандаш и составил «краткую сводку преступления».

«…После того как были вынуты рубины, вор повесил шпагу на место в шкаф, повернул эфес обратной стороной, чтобы не заметили, и вмазал стекло, но совершил затем роковую ошибку: он залепил замочную скважину воском!»

— Понятно? — сказал ленсман. — А пастор, когда вешал на место шпагу вечером, забыл это сделать.