Меж тем прошло около трех месяцев, о самом княгинином после не было ни слуху ни духу, и вдруг он возвратился, и не один, а с кем ему было сказано.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ольга Федотовна, доходя в своих рассказах до этого события, всегда впадала в какой-то смешанный трагикомический тон повествования. Трагическое тут всегда принадлежало бабушке, а комическое — трубачу, которого месяца через три после своего отъезда привез Патрикей Семеныч. Я запишу этот рассказ так, как его слышала из уст самой пестуньи бабушкиной старости и моего детства.
— Бабинька-то тут все еще продолжала задавать себе труд за трудом, начинала, бывало, Ольга Федотовна. — Труд за трудом, голубушка моя, так на себя и хватала, так и захапывала на свои молодые ручки, чтоб они у нее поскорее уставали, так время и прошло. Со смерти князя-то шел уже седьмой месяц, а ее тягости девятый исполнялся. В эту-то пору, в самую весеннюю ростепель, Патрикей Семеныч с трубачом и воротился. По правде сказать: было кого столько времени по всему свету искать… И привез-то его Патрикей Семеныч из-под Грайворона, и сам-то он назывался Грайворона, и все, что он, бывало, ни сделает, изо всего у него выходила одна грайворона. Был он из хохлов — солдатище этакой, как верблюд огромнейший и нескладный, как большое корыто, в каких прачки за большою стиркою белье синят, и вдобавок был весь синеватый, изрубленный; по всему лицу у него крест-накрест страшенные шрамы перекрещивались, а одна бакенбарда совсем на особом на отрубленном куске росла, и не знать, как она у него при роже и держалась. Словом, такой красавец, что без привычки смотреть на него было страшно, или, лучше того сказать, можно было его по ярмаркам возить да за деньги по грошу показывать.
Княгиня его сейчас к себе потребовала и долго молча на эти его рубцы и шрамы, что по всему лицу шли, смотрела, точно сосчитать их хотела: сколько он, талагай, их в смертном бою за дединьку получил, а потом тихо его спрашивают:
"Как тебя звать?"
"Петро Грайворона, — говорит, — ваше сыятелство!" — и все это таким густым басом, что как из бочки содит.
Княгиня и продолжают:
"Ты из хохлов, что ли?"
"Точно так, — говорит, — ваше сыятелство: я из хохлов".
"Что же ты… за что ты особенно моего мужа любил?"
"Никак нет, — говорит, — ваше сыятелство, в особину не любил".
— Этакий дурак, — хохлище безмозглый был! — обыкновенно смеясь восклицала, бывало, прерывая рассказ, Ольга Федотовна, — в службе был, а решительно никакой политики не мог сохранить, что кстати, что некстати, все, бывало, как думает, так и ляпнет!
Княгиня изволят продолжать:
"Как же так, если ты, — говорят, — особенно его не любил, то почему же ты его в очевидной смерти не бросил, когда от него все отстали?"
"Командир, — говорит, — ваше сыятелство: командира нельзя бросить, на то крест целовал".
Ну и вот грубость да откровенность его эта княгине понравилась: она ему тут головкой кивнула и ласково говорит:
"А-а, так вот ты какой! Это хорошо, честно".
А он вкратце ей по-своему отвечает:
"Точно так, ваше сыятелство!" — и что раз ответит, выкрикнет, то еще больше в струну по-полковому вытягивается, так что даже нога об ногу кожаной подшивкой на панталонах скрипит.
Княгиня изволят его благодарить.
"Ну, во всяком разе, — говорят, — ты добрый человек, что ко мне приехал".
"Никак нет, — отвечает, — я ослушаться не смел".
"Почему же ты меня не смел ослушаться?"
"Вы командирша, — говорит, — ваше сыятелство".
"А-а, — отвечает княгиня, — это хорошо! — и сами улыбаются, — ты, значит, теперь после мужа ко мне под команду поступаешь?"
"Точно так, ваше сыятелство".
"Ну так отвечай же своей командирше: много ли у тебя какого роду-племени?"
"Никого, — говорит, — у меня не осталось ни роду, ни племени: я за сиротство и в солдаты отдан".
"Ну, назови мне добрых людей, которым бы ты за их добродетель чем-нибудь пособить хотел".
"Никогда, — говорит, — я добрых людей, ваше сыятелство, не бачивал".
Княгиня удивились и говорят:
"Как: неужто ты во всю жизнь ни одного доброго человека не видал?"
"Точно так, — говорит, — еще никогда ни одного не видал".
"Неужели же, — говорят, — у тебя и в полку любимого товарища не было?"
"Никак нет, — отвечает, — ни одного не было: меня в полку все «хохлом» дразнили".
"Ну так хохлы-то твои, верно, тебя в деревне любили?"
"Никак нет, ваше сыятелство, — они меня, как я вернулся, стали «москалем» звать и выгнали".
"Куда же они тебя и за что выгнали?"
"Так, сказали: ступай вон, чтоб у нас здесь твоего московьского духу не было".
"Ну а кто же тебя принял?"
"Слепой Игнат принял"
"Ну так, стало быть, этот слепой Игнат был добрый человек?"
"Никак нет, ваше сыятелство, — он самый подлюга и есть: он меня пьяным напоил да хотел мне кипятком глаза выварить, чтобы вдвоем слепые петь станем, так больше подавать будут. Один господь спас, что я на ту пору проснулся, так и побил его".
Княгиня даже задумалась и потом говорят:
"Экой ты какой… ничего с тобой не сообразишь!" — и, обратясь к Патрикею Семенычу, изволили приказать, чтоб отдать их именем управителю приказание послать за этого Грайворону в его село на бедных пятьсот рублей, а в церковь, где он крещен, заказать серебряное паникадило в два пуда весу, с большим яблоком, и чтобы по этому яблоку видная надпись шла, что оно от солдата Петра Грайворона, который до смертного часа не покинул в сечи командира своего князя Льва Протозанова. "Это я, — говорят, — так хочу, чтобы в селе помнили, что под сею паникадилою был крещен честный человек, а что русские князья доблесть чествуют".
А солдатище-то, это услыхавши, весь просиял: стоит и зубы скалит. Так ему весело, что он и всю субординацию свою, дурак, позабыл: корчится от смеха и приседает да ручищами в колени хватается.
И княгиня, глядя на него, что он так киснет со смеху, и сами рассмеялися и говорят:
"Чего же ты смеешься? Верно, тебе это не нравится?"
А он отвечает:
"Это, — говорит, — ваше сыятелство, очень что прекрасно, потому что им от этого никогда в нос неучкнет, что этот паникадил для меня гореть будет, а не для праздника".
Ну тут уж и я рассмеялась, и даже Патрикей Семеныч, на что был человек серьезный, так и он тоже на грудь лицо опустил и улыбнулся. А княгиня, разумеется, изо всего этого ясно усмотрела, что она такое есть эта Грайворона, и сейчас вышли на минуту с Патрикеем в другую комнату и спрашивают:
"Что он, кажется, пьющий?"
Патрикей отвечает:
"Очень, — говорит, — ваше сиятельство, пьющий".
Княгиня пожалели.
"Экая, — изволила сказать, — жалость! Нам, я вижу, никак нельзя его навек устроить, его надо у нас дома сберечь".
Патрикей отвечает:
"Это как вашему сиятельству будет угодно".
А княгиня вышли опять в зал и говорят Грайвороне:
"Ну, слушай команду".
"Рад, — говорит, — стараться".
"Я тебе приказываю оставаться у меня"
"Рад стараться!"
"Будешь жить на всем на готовом".
"Рад стараться!"
"И платье, — говорят, — и обувь, и пищу дам, и хозяйство устрою, и по три рубля денег в месяц на табак будешь получать, — только осторожней кури и трубку куда попало с огнем не суй, а то деревню сожжешь".
Она это ему причитает, а он, точно индюк на посвист, орет: "рад стараться!"
"А водки, — княгиня спрашивает, — сколько ты любишь употреблять?"
