– И моя честь, государыня!

– Верю, знаю, принц. Жду, когда всё будет у нас готово и вы начнёте гнать этих земноводных лягушек… О, если бы светлейший был здесь… Он бы сразу им показал. Я сделала всё, что могла. Но Мусин-Пушкин – соня, Михельсон, наоборот, лезет вперёд без оглядки. Так осрамить наше оружие… Когда я получила известие о его отступлении, о том, что он разбит… И кем? Шведами, в небольшом числе!.. Я два дня места не могла себе найти, двадцать семь лет я такого известия не получала, с тех пор как взяла здешнее правление в свои руки. И только четвёртого сего числа, как пришли от Сен-Михеля добрые вести, я вздохнула свободнее! Пусть берегутся! На нападающего – сам Бог нападает. И я им докажу это… Войска собираются… Мы их и с суши, и с моря так должны подпереть, чтобы они и дороги домой не нашли…

Быстрым жестом засучила она широкие рукава своего молдавана, словно они стесняли её.

– Признаюсь, государыня, меня удивила поспешная диверсия шведов, их переход к наступательной войне.

– А меня ничуть! Я знаю, в чём дело. Субсидии, обещанные от французского короля, недавно были выданы толстому Густаву… хотя и не сполна. Подумаешь, какое неистощимое сокровище! Ненадолго его хватит. Мы и без субсидий обойдёмся. Империя моя достаточно велика и богата, чтобы побеждать без чужих подачек. Я докажу это им! Хотя, надо сознаться, христианнейший король поступает далеко не по-христиански. Разжигает войну… поддерживает неверных оттоманов, которых мы должны громить на дальних пределах государства… Кто не понимает этого: шведы – прямые помощники и союзники султана против России. А Франция поёт в третий голос… И скверно, должна сказать. Даже без обычной ловкости и умения… То навязывалась со своим союзом к России. А ныне под разными предлогами никак не соберётся довести дела до конца! Чем это вызвано?

– Может быть, на самом деле, государыня, дело и не совсем так, как вам доносят. Может статься?..

– Никто ничего мне не доносит. Я всё вижу сама… Политика французского двора весьма неоткровенна… Сдаётся мне, даже враждебна нам. Я не хочу выводить её на чистую воду, потому что не боюсь того вреда, какой могла бы причинить мне Франция… Скажу больше: кроме Господа, никого и ничего не боюсь на свете, ибо помню, что за мной стоят двадцать миллионов верноподданных россиян!

Глуховатый голос Екатерины тут зазвучал полно и сильно, как боевой вызов, как пророческий клич:

– Пусть вся Европа пойдёт на нас – мы выдержим бурю и отразим удары… Пошатнуть могут мою державу и меня, но не опрокинуть вовсе, как иные троны…

– Аминь, государыня…

– Аминь, скажу и я, – тихо подтвердила Екатерина, снова опускаясь на своё место перед принцем.

И её обычная приветливая улыбка постепенно осветила лицо, на котором ещё недавно сдвинутые брови и сверкающие глаза представляли непривычное, пугающее зрелище.

– Я, конечно, напрасно волнуюсь и сама понимаю это. Только всё тут сошлось разом. И наконец, помимо прочего, я не хочу казаться простушкой. В Париже не должны думать, что я очарована ложными уверениями. Послушайте, принц! Вы, надеюсь, уже стали достаточно русским… и потому желаю, чтобы вы написали, так, от себя, конфиденциально, министру… Монморену… Дали бы понять, что отказ версальского двора от союза и поведение французского посла Шуазеля в Константинополе и его интриги против России не дают мне более возможности доверять ему по-старому… Словом, одно из двух: или французский двор со мною поступает недобросовестно, или приказания короля исполняются его доверенными весьма дурно. Меня даже уверяли, что Сегюр, так обласканный мною, сообщил моим министрам неточные извлечения из депеш, получаемых им из Стамбула, от Шуазеля… И это после таких уверений в дружбе и любви… Впрочем…

Екатерина, не договорив, снова порывисто поднялась и зашагала по светлой с зеркальными стенами комнате, служащей вместе и спальней, и рабочим кабинетом императрицы.

Нассау хотел было что-то заметить, но Екатерина снова заговорила с затаённой горечью:

– Коли своим не стыдно, что же с чужих взыскивать?! Бог с ним. Буду вперёд ещё осторожнее с людьми… Особливо галльского происхождения!

– Я не решаюсь оспаривать вашего мнения, государыня, – осторожно начал принц, – но всё же думается, вас могли ввести в некоторое заблуждение… Может быть, даже против воли, с самыми лучшими намерениями…

– Надеюсь, светлейший мне зла не пожелает… да иные тоже. Мне зло – им зло. Толкуют, что каждый из моих вельмож от какого-либо из дворов получает хорошие поминки,[110] если не постоянные субсидии. Если бы и так. В конце концов я им больше всех плачу. Мне они и должны служить лучше всех. Так и бывает. Помните это, милый принц, а пока закончим этот разговор. Торопите с флотилией. Если нужно ещё денег или чего иного, говорите прямо мне. Я взяла на себя ведение этой войны. Подите с Богом…

– Да хранит вас Господь, государыня.

Когда принц уходил, Захар Зотов, один из двух камердинеров, постоянно дежурящих за дверью спальни, появился на звонок государыни.

С самой Екатериной вдруг произошла удивительная перемена.

Глаза её потухли, приняв бледный, сероватый оттенок вместо обычного голубого. Пылающее лицо, как будто от внутренней затаённой боли, исказилось страдальческой гримасой, сильнее проступили морщины, особенно у рта и вокруг глаз. Подбородок её, обычно немного выступающий вперёд, заострился, как у дряхлой старухи, спина сгорбилась.

Сильный нервный подъём удивительно молодил Екатерину. Минуту тому назад никто не поверил бы, что этой женщине недавно исполнилось шестьдесят лет. А сейчас на её лице, на всей согбенной, усталой фигуре яркими знаками проступила далёкая дата: 29 мая 1729 года, день появления на свет принцессы Софии Ангальт-Цербстской, которую теперь весь цивилизованный мир называл Екатериной Великой.

– Что с вашим величеством? Нездоровится, матушка? – заботливо спросил Захар, который привык замечать малейшее изменение в чертах этого давно знакомого ему лица. – Лекаря не позвать ли? Рочерсона?.. Я сейчас скажу…

– Нет, постой… Так, обычное у меня… Колика моя подступила. Дай воды… Вот и полегчало… Благодарствуй… Откажи там всем, если ждут… Довольно на сегодняшний день…

– Почитай, никого и нет. Вяземский князь, один… Я сейчас… А к вам, матушка, кого звать? Марью Саввишну, может? В постельку, может?..

– Нет… Тут ещё мне надо… Попроси Анну Никитишну… Она знает. Ждёт, поди, у себя. Мы сговаривались с ней… Скажи, прошу её… Ступай… Успокойся: видишь, легче мне…

И новым усилием воли старая, больная женщина заставила себя принять свой почти обычный бодрый, ясный и ласковый вид.

– Слушаю, матушка… Иду…

Привычный ко всяким переменам в этой сложной натуре, в этой царственной актрисе, одарённой необычайной способностью казаться такою, какою она сама хотела, – любимец её Захар вышел из покоя, незаметно покачивая седой головой, украшенной пышным, пудреным париком.

– Ну, что, узнала, Annette? Говори, рассказывай всё, прямо. Мне надо знать. Правда это? Правда всё, что я слышала?.. Или обносят[111] его? Мне надо знать… Говори прямо, не бойся: я спокойна и сильна… Со мной ничего не будет…

Так засыпала вопросами Екатерина Анну Никитишну Нарышкину, как только её старинная подруга появилась на пороге.

– Успокойся. Сейчас всё скажу, по крайней мере то, что сама знаю. Прошу тебя, не волнуйся, не страдай так. Это и меня заражает… Ну, присядь, если можешь. Сюда, на диван. Вот так. Ну, а я у твоих ног. Помнишь, как мы часто сиживали с тобою в наши минувшие годы… Так. Дай руку… Я так люблю твои руки. Никогда не видала я такой красивой, нежной такой бархатной и сильной руки… Сейчас, сейчас… скажу… Не волнуйся. Ничего особенно важного нет. Потому я и не спешу. Вот теперь лицо твоё стало светлее. И хорошо. Слушай… Знаешь, как это по-русски говорят?..