– Чьи же это? – спросила Екатерина и потянулась к табакерке.

Храповицкий опять сделал полупоклон и ловким движением руки вынул две бумаги из красной сафьяновой папки с тиснёной надписью: «К всеподданнейшему докладу».

– Первая, продолжал он, – от доктора Михаила Ивановича Багрянского, который ходатайствует о допущении его к проживанию в крепости совместно с Николаем Ивановичем Новиковым.

– Как? спросила императрица удивлённо. – Он хочет добровольно сидеть в крепости пятнадцать лет?

Храповицкий развёл руками:

– Да, всеподданнейше ходатайствует об этом. Он хочет разделить участь Новикова, своего друга.

Екатерина задумалась, потом сказала:

– Я первый раз сталкиваюсь с таким случаем. Стало быть, эти люди действительно фанатики. Ну что же, кто желает сидеть в крепости – пускай сидит…

– Вторая, такая же челобитная от камердинера Новикова – Ивана Алексеева.

Императрица нахмурилась:

– Вот видите – Новиков проповедовал освобождение крепостных, а без камердинера не может обойтись даже в тюрьме…

Храповицкий изобразил слабое подобие улыбки:

– Нет, ваше величество, этот Иван Алексеев просит как о великой милости разрешить ему ухаживать за своим господином в заключении.

Императрица пожала плечами:

– Но ведь это противоестественно… Хорошо, разрешите ему… Кстати, что здесь делает князь Прозоровский? Он, наверное, и сам не знает, для чего он приехал в Петербург, помешал мне сегодня читать газеты…

Храповицкий по тону императрицы почувствовал, что момент для нанесения удара Прозоровскому наступил:

– Я полагаю, что он приехал к награде за истребление московских мартинистов…

Екатерина как будто удивилась:

– А за что же его нужно награждать? Вот команде, арестовавшей Новикова, прикажите выдать годовое содержание, ну и, пожалуй, полковнику Олсуфьеву можно дать Владимира четвёртой степени за усердие… Да проверьте, заготовлен ли указ Сенату о разрыве нами политических отношений с Францией…

Неожиданно внизу послышалось тяжёлое дыхание. Сын покойного Томаса Андерсена, обрюзгшая, жирная, старая чёрная левретка, сопя и тяжело переваливаясь на кривых ногах, подошла к императрице и взглянула на статс-секретаря умными слезящимися глазами.

Екатерина посмотрела на неё, покачала головой, как бы сочувствуя её старости, и вынула лист бумаги, лежавший под газетами.

– Доставили мне список с рукописи секунд-майора Петра Ивановича Челищева, называемой «Путешествие по Северу России», где сказано: «Повсюду бедность, праздность, скука. Повсюду малая прибыль, а величайший труд». Про крестьян говорится: «Сия драгоценнейшая половина земнородных жителей, без которых ничто в человеческих обществах не может прийти в совершенство, обременена узами рабства». И далее во всех записях злобность высказывается противу властей и помещиков. Над этим Челищевым следствие было учинено по соучастию его в составлении Радищевым его преступной книги, но за недоказанностью прекращено. Я же вижу, что радищевский дух жив в сией новой книге, да к тому же они и учились в Лейпциге вместе. А вы как полагаете?

Храповицкий наклонил голову:

– Полагаю, ваше величество, что возможно простое совпадение мыслей…

Екатерина пожевала губами и недовольно посмотрела на статс-секретаря…

– Совпадение… Не думаю, не думаю… Хотя вам лучше знать, месье Храповицкий, ведь вы обучали этого бунтовщика Радищева русскому языку после его возвращения из Лейпцига…

Храповицкий стоял так же молча, наклонив голову, только холодный пот мелкими каплями выступал на его лице… Императрица опять заглянула в лист бумаги:

– Ну, а это тоже совпадение? Библиотекарь князя Трубецкого, Фёдор Васильевич Кречетов, изрыгал поносные речи против престола и дворянского сословия и восхвалял Радищева, а следователю Окулову заявил: «Страшись, потому что погибнешь со всеми другими тиранами». Я повелела заточить его в крепость, никого к нему не пускать и писать ему не давать… Ведь вот Радищев в Сибири, зловредная его книга уничтожена, а плевелы крамолы всё растут и растут… Ну, идите и принесите указ…

Храповицкий поклонился и, пятясь, вышел.

Екатерина вздохнула, надела очки и снова принялась за газеты.

Гавриил Романович Державин не знал, что и делать. В воскресенье, как обычно приехав в Эрмитаж на «малый приём», оказался он как бы в пустой зале. Императрица, не ответив на его поклон, проследовала мимо. Сенаторы и статс-секретари, находившиеся при ней, шарахались от Гавриила Романовича в стороны.

Перед тем, недели за три, он во исполнение просьбы императрицы передал ей тетрадь со своими стихами, собранными за несколько лет, к коим сделаны были приличные случаю картинки. Слышно было, что по прочтении Екатерина передала тетрадь графу Безбородко.

Однако же, когда Гавриил Романович, встретив канцлера в Сенате, спросил его: «Ведомо мне, что государыня отдала вам мои сочинения, то с чем и будут ли они отпечатаны?» – Безбородко, пробормотав что-то невнятное, побежал прочь.

Дальше пошло хуже. Поэт Иван Иванович Дмитриев сообщил ему, что велено секретно через Шешковского в Тайной экспедиции его, Державина, допросить, «для чего пишет он якобинские стихи». Гавриил Романович вспылил:

– Какой же осёл вообразить может, что я – тайный советник, сенатор, президент Коммерц-коллегии – рассеваю якобинские стихи?

Дмитриев вздохнул, покачал головой:

– Не советовал бы я вам, Гавриил Романович, ослом или, вернее сказать, ослицей обзывать государыню императрицу…

Державин схватился за сердце, дома почувствовал «разлитие желчи и воспаление всех нервов» и слёг в постель.

Поутру решил он поехать к графу Алексею Ивановичу Пушкину, вхожему ко двору, и дознаться правды.

Алексей Иванович обедал вместе с Яковом Ивановичем Булгаковым – бывшим послом при Оттоманской Порте. Не успел Гавриил Романович сесть за стол и заложить салфетку за ворот камзола, как Булгаков спросил его:

– Что ты, братец, якобинские стихи пишешь?

– Какие?

– Ты переложил восемьдесят первый псалом царя Давида…

Гавриил Романович вскочил, бросил салфетку на стол и с криком: «Царь Давид якобинцем не был!» – бросился к выходу.

– Куда вы, Гавриил Романович? – закричал хозяин, – Что вы так разгорячились?

– Потому разгорячился, что вижу подыск вельмож, коим неприятно видеть в оде «Вельможе» и прочих моих стихотворениях развратные свои лицеизображения…

С этими словами Державин исчез за дверью. Граф Алексей Иванович Пушкин вернулся в столовую, покачал головой:

– Поэт великий и вельможа честный, однако горяч, упрям, предерзок и через сие великое множество врагов приобрёл…

Приехав домой и несколько успокоившись, Гавриил Романович почувствовал голод и спросил у дворецкого:

– Садились ли обедать?

– Её превосходительство только что велели подавать…

В столовой Державин помимо жены застал своих двух племянниц, их гувернантку мадемуазель Леблер, средних лет сухопарую француженку с постным выражением лица, и венецианского посланника графа Моценига, пожилого изящного господина с мешками под глазами. Поцеловав жене руку и поздоровавшись с гостями, Гавриил Романович уселся в своё кресло. Слуга налил ему рюмку перцовки, пододвинул закуски. Державин хотел было зацепить белый маринованный гриб вилкой, как вдруг заметил, что граф Моцениг глядит на него пристально.

– Вы хотели мне что-то сказать, любезный граф?

Моцениг поперхнулся.

– Господин президент, я только имел намерение спросить, как ваше здоровье.

Теперь уже Державин внимательно посмотрел на всех.

– Пока, слава богу, здоров. Вы, кажется, о чём-то говорили до моего прихода?

За столом воцарилось молчание. Державин перевёл взгляд на жену:

– Дарья Алексеевна, может, ты объяснишься?

Дарья Алексеевна, молодая женщина с приятными чертами лица и большими ясными глазами, покраснела от сдерживаемого волнения:

– Вот мадемуазель Леблер толкует, что псалом восемьдесят первый, что ты переложил на стихи, якобинцами перефразирован и его повсюду на улицах Парижа поют для подкрепления народного возмущения. И о том в Петербурге повсеместно идёт молва.