«Пепел, поднимаясь из труб вместе с дымом, усиливает туман и не дает ему разойтись.

Туман осаждается на ваше белье, проникает в ваши легкие.

Совет города просит: пожалуйста, во время тумана не ворошите уголь в каминах.

Скоро Рождество Христово, и все хотят, чтобы воздух над городом был чист!»

Эта вырезка из старой предрождественской газеты вклеена в большой альбом. Скоро пасха, а дни все еще туманны и серы.

Но все ждут, что вот-вот солнце наберет силу и необычный в это время года туман наконец рассеется.

Один из таких дней стал началом конца всей истории, а владелец альбома, Сергей Бондарь, свидетелем последних событий. Он вел дневник, помогший рассеять туман, окутавший судьбу человека.

Собственно, назвать «дневником» альбом Сергея нельзя. В нем не было ни последовательных календарных дат, ни записей проведенного дня.

Рядом с газетными вырезками и оттисками фотоснимков вклеивались рисунки, сделанные на улицах, в парках, на площадях. В свободные места Сергей вписывал оценки виденного. Получилось нечто вроде киножурнала «Новости дня», где изображение сопровождается комментарием диктора. Он разделил «Дневник наблюдений» на листы, как на главы, – лист первый, лист второй…

Это занимало Сергея, развлекало в часы тоскливого одиночества, а последнее время стало необходимостью, непременным желанием удержать в памяти все подробности. Этим-то мы и воспользовались…

В пятницу Сергей проснулся раньше обычного. Он собирался «схватить» первые краски лондонского утра. На столе лежал раскрытый альбом со знакомыми газетными вырезками:

«Пепел, поднимаясь из труб вместе с дымом, усиливает туман и не дает ему разойтись…»

Да, именно так и надо начать серию рисунков о Лондоне. Пусть эта газетная заметка станет эпиграфом. Рисунки скоро будут окончены. Не хватает только нескольких пейзажей начала дня.

Всякий раз, когда Сергей видел конец своей затянувшейся работы, его охватывало не то что волнение, а как бы мальчишеское возбуждение, прилив неизрасходованных сил. Казалось, вот теперь-то начнем жить по-новому, иначе и лучше.

Так и сегодня. Ощущая приближение какой-то неясной перемены, он вспомнил прошлое, словно бы подводя итог.

Жизнь Сергея Васильевича Бондаря, в общем, сложилась удачно. Хотя часто ему казалось, что судьба не милостива к нему. Он был хорошим комсомольцем, но ему казалось, что судьба обошла его и не дала возможности проявить героизм, как проявляли его юноши гражданской войны. Он окончил Московский университет с отличием, и многие пророчили ему славу ученого химика, Сергею же грезились то сцена, то мастерская художника. Мир, окружавший его, был еще полон противоречий, и Сергей мучительно искал в нем рождение нового, пытаясь менять профессии, стремясь к чему-то самому главному. С возрастом приходило некоторое успокоение, но только некоторое.

Неожиданно, приняв участие в конкурсе рисунков национальных тканей, много дней проведя в музеях народного творчества, найдя то, что казалось самым точным выражением национальной формы, завоевал первую премию и увлекся поисками новых красителей, написал большую статью, поддержанную академиками. И… был послан в Англию в качестве эксперта-консультанта советской торговой миссии.

Но он уже был художник. Он уже чувствовал, знал это. Поездка в страну Шекспира и Диккенса была для него теперь по-своему интересна.

Его восторгали пейзажи, совсем как на полотнах у Тернера или Констебля. Древняя, покрытая вековой копотью архитектура, богатства музеев и галерей. Ему нравился шум огромного города и люди, такие вежливые, такие воспитанные, словно проявление хорошего тона было основной целью и смыслом их жизни.

Позднее, научившись понимать чопорную английскую речь, побывав на больших текстильных предприятиях, заглянув, как он выражался, «в угол, где растирают краски», Сергей увидел картину другой, чем видит ее человек, впервые прибывший с континента на Британские острова. Он понял, что отличие Лондона, как и всей Великобритании, не в мелких бытовых отметинах, так часто наполняющих туристские блокноты, а в своеобразном, внутреннем ритме жизни, обусловленной вековыми традициями английского воспитания.

Понять это удается не сразу, но понять интересно до конца.

Поэтому-то и начал Сергей «Дневник наблюдений». Чем больше он делал зарисовок для своего дневника, чем удачнее были рисунки, тем больше росла в нем тоска по дому. Казалось, вот теперь-то и надо быть на родной земле, теперь-то он сказал бы новое слово…

Сергей торопился выполнить задуманный план, собрать серию ярких, правдивых зарисовок о Лондоне и раскрыть их перед молодыми земляками, столь мало еще знающими о жизни стран так называемого «свободного мира». Часто он забывал, что срок его пребывания в Англии определяется вовсе не днем окончания «Дневника наблюдений». Он не хотел думать об этом и торопился.

Войдя в комнату, где его ждали альбом и краски, Сергей услышал голос певца и звуки гармошки, вползшие сквозь полуоткрытое окно с липким, пахнущим остывшей копотью, воздухом большого города. Сергей подошел к окну. Переулок был еще пуст, а дома чуть расплывчаты, как на фотографии, снятой не в фокусе.

На противоположной стороне переулка, прислонившись к фонарному столбу, негромко пел молодой парень, одетый в полуспортивную куртку и узкие штаны с большими накладными карманами.

«Сегодня он выглядит хуже, – подумал Сергей, – вероятно, из-за общего серого тона. При солнце у него золотистые волосы и костюм не кажется таким бедным».

Перелистав альбом, Сергей нашел страницу, на которой был сделан набросок молодого уличного певца и аккомпанирующего ему старика. Старик в черном, словно закопченном пальто и обмытой дождями шляпе медленно передвигался по мостовой. Аккомпанируя на маленькой «концертино», он поглядывал на окна домов. Старая английская песня о том, что начинается день и до вечера можно успеть сделать много добрых дел, тихо звучала в сырой утренней мгле, не поднимаясь выше третьих этажей узкого переулка.

Из-за дальнего угла выплыл украшенный яркой рекламой двухпалубный фургон молочника.

Рыжий детина в белом клеенчатом фартуке, насвистывая в такт песне, снимал с фургона широкогорлые бутылки и по две или три ставил у двери. Тяжелая откормленная лошадь, с коротко подрезанным хвостом, не дожидаясь приказа, переходила к следующему крыльцу.

Поправляя старый рисунок, Сергей начал набрасывать фургон молочника, плывущий, как корабль в тумане. Прищурившись, он вглядывался в детали переулка. К нему доносились редкие звуки открываемых дверей, вслед за которыми слышались еще хриплые голоса недавно проснувшихся женщин.

– Гуд монинг…

– Гуд монинг, миссис Харис, найс ведер, изнт ит?

– Вери найс…[1]

Сергей улыбнулся. Только лондонцы могли назвать такую погоду приятной. Впрочем, он уже и сам привык к тяжелому, сырому воздуху Англии. Сергей посмотрел на крыши домов и, отложив карандаш, открыл коробку с акварельными красками. Кажется, сегодня погода действительно стала налаживаться. Круглые, густо торчащие над крышами каминные трубы слабо порозовели. Серая кисея неба таяла под лучами солнца, пробивающегося сквозь туман. Нарастал шум автомобильных моторов. Лондон начинал новый день.

– …и до вечера можно успеть сделать много добрых дел…

«А в Москве день уже начался, – подумал Сергей, быстро кладя тонкие мазки на бумагу, – всего три часа разницы, но как далеко…»

Три часа, в пересчете по Гринвичу, немногим больше надобно и новому самолету, чтобы долететь отсюда до Москвы… Что же далеко? Детство? Дом? Родина?