В соседней комнате все было готово. Я расслабил узел галстука, вколол в воротничок крупную золотую булавку, в галстук – зажим с драгоценным камнем, на руки надел четыре сверкающих перстня. Затем снял подтяжки и, расслабив пояс на брюках на одно деление, прошелся по комнате, чтобы брюки опустились на бедра. Это сильно меняет походку, по крайней мере, мою.
Отстегнув от жилета цепочку для часов, я прикрепил ее к брюкам, как будто она была для ключей. Вылив на ладонь весь небольшой флакончик крепко пахнущего масла, я втер его в волосы, заодно переместив пробор поближе к центру. Немного лосьона на подбородок, а сверху тальк. Затем я влез в меховое пальто, которое недавно снял Боб, застегнул его и поднял воротник. Ансамбль завершила белая фетровая шляпа и темные очки. Сал Ломбардо. Вся процедура не заняла и шестидесяти секунд.
Я нажал кнопку экспресс-лифта. Мик был на месте. Я заметил, как он поморщился, когда его начал обволакивать тяжелый запах моей парфюмерии.
– Собрались смотреть главный поединок?
– Ага, – прохрипел я. – Точно, кореш.
– Этот Цапелло продует, вот что.
– Цапелло-капелло. Этот чэмп попадет в турму. И нэ порть дэнги на этот дурак.
– Точно говорите? Вы его знаете?
– Знаетэ? Это мой бамбино.
– Да, – с почтением проговорил Мик.
Дальше мы ехали молча. Внизу, когда я выходил, Мик сказал:
– До свидания, мистер.
– Чао, – крикнул я. – Чао, бэби, чао.
И быстрыми шагами направился к выходу. Заказанный нами «линкольн» ждал на улице у подъезда.
– Я Сал Ломбарде, – представился я. – Здание Пан-Ам, и пошустрее.
– Ясное дело, – согласился водитель.
Здание Пан-Америкэн было в нескольких минутах езды, с его крыши вот-вот должен был отправиться вертолет. Я не спешил, для меня было забронировано место, а вот молодежь – Боб и Лиз – уже сидели в салоне. В разных местах, конечно. Вся операция была рассчитана во времени с потрясающей точностью, если не считать тех двадцать пяти центов на такси из-за пробки. Но это, безусловно, вина Боба, и я заставлю его выплатить долг из собственного кармана. В аэропорту Кеннеди мы пересаживаемся на лондонский рейс. Все идет точно по расписанию.
Боже, как я устал. Темные очки скрывали от меня весь мир, и я им был очень благодарен. Довольно уже я насмотрелся за последние часы. Через несколько рядов за спиной был слышен голос Боба, который обучал стюардессу фокусу с двумя игральными кубиками, они оба хихикали. Это раздражало остальных пассажиров, да и, по моему мнению, уж слишком бросалось в глаза. Бог мой, ведь Боб в своем портфеле вез все деньги. Хоть бы это угомонило его! Жаль, что я не позволил ему взять чертову книгу по археологии, но это могло бы вызвать подозрения. Охранник в форменной одежде, а в руках «Начало нашей цивилизации. Иллюстрированная энциклопедия для малышей».
Я сдвинул на глаза свою белую шляпу. Устал я быть Салом Ломбардо. Надо было оставаться сэром Стивеном Латимером, хотя бы на время полета в Лондон. Латимера бы лучше обслуживали, особенно в британской авиакомпании.
Мы путешествовали по одному. Боже, какая усталость. Я всегда устаю после операции. Постоянная ответственность, сама разработка плана, принятие решений. Иногда стратегия может поменяться кардинально в самую последнюю минуту. Вечное напряжение. И не от кого ждать совета и помощи. Боб ребенок – в лучшем случае с уровнем мышления, как у пятилетнего малыша, в худшем – уголовник. Лиз постарше, у нее больше чувства ответственности, и я люблю ее, но ей всего двадцать с небольшим, она еще молоденькая девчонка, если взглянуть поглубже под этот поверхностный налет умудренности, который она приобрела благодаря мне. Я люблю Лиз, и Боб мне нравится, но иногда я задумываюсь: что я делаю рядом с ними? Сегодня я бы отдал все, что имею, за сокровенную беседу. Мне недостает этого больше, чем чего бы то ни было. Иногда я пытаюсь припомнить давнишние разговоры, споры в столовке, бесконечные дискуссии в танке посреди пустыни. Все прошло, и ничем это не заменить, как и тех, с кем вместе проходил подготовку.
Такова правда жизни. Друзья, которых приобретаешь после двадцати пяти, не так близко, как старые друзья. Моих старых друзей нет. Они остались в пустыне. Все они погибли в одну и ту же ночь, почти все. И отец Лиз. Подразделение потеряло двадцать офицеров, и после этого так по-настоящему и не восстановилось, как и я сам.
– Очнись, Сайлас. – Это был капитан Ледбеттер.
Еще не придя в себя после взрыва и пожара, я открыл глаза. Ледбеттер был просто ужасен: лицо покрыто слоем серой пыли, небритый подбородок, спутавшиеся волосы, рубашка вся в темно-коричневых пятнах. Он заметил мой взгляд.
– Не моя, – сказал он. – Одного из моих стрелков. – Он говорил взволнованной скороговоркой, которую обычно дети цепляют в школе.
– Полковник Мейсон, Дасти, Перс, майор Грэхем, майор Литтл, сержант Хьюз и Чичестер убиты в первые же пять минут. Проклятые восемьдесят восьмые. Ты бы видел! Башни отлетали от танков на двадцать ярдов. Часть С вел Берти, но ему требовалось несколько минут на перестройку – тут-то его и застукали. Я выбрался, прицепившись к броне машины Фрогмортона. Чертовски страшно, когда вокруг свистят эти восемьдесят восьмые. А Фрогги целые полмили и не подозревал, что я сзади, вот умора. Мы потеряли восемнадцать танков и три выведены из строя и брошены на поле. Фрицы их починят и завтра на них пойдут в бой. Понимаешь? Но стрелять уже будут в нас!!!
Я поднялся на ноги. Ледбеттер снова принялся болтать, но я остановил его.
– Полковник погиб?
– А я тебе о чем говорю? Полковник, Дасти, Перс, Грэхем и майор Литтл, и сержант Пирс, и сержант Брофи.
– Ну, это их машины, а сами они выбрались?
– Ты не видел восемьдесят восьмые, Сайлас. Выбраться невозможно, тебя разносит на куски, клочья летят, как при точном попадании в фазана. После того как нас разгромили, они подложили взрывчатку, а затем пустили пехоту. Мы уже больше никогда не увидим наших, Сайлас.
Звенящий голос, скороговорка – он на грани истерики. Через полчаса, ну через час он сломается. Такое я уже видел.
– Выпей, это приказ.
– Теперь ты командир – Мейсон, Берти и Дасти, Миллер и Литтл погибли.
– Да, – ответил я, – потому что я старший офицер из оставшихся в живых.
Ледбеттер долгое время пялился на откидную дверь палатки, затем снова заговорил:
– Старина Мейсон, должно быть, догадывался, во что мы влипнем. Я не понимал, почему он оставил тебя здесь, в штабе, вчера. Командир был наш человек, правда?
Всего несколько часов назад я получил выговор от командира, и сейчас он стоял у меня перед глазами – как раз на том самом месте, где стоял Ледбеттер.
– Да, – сказал я. – Правда.
Непривычно было думать о полковнике Мейсоне как об отце Лиз. Интересно, что бы он подумал о нас сегодня.
Что бы любой из наших отцов подумал о нас? Жаль, что моего отца нет в живых. Когда он умер, я был ребенком, и нам так и не довелось стать друзьями. Он был мудрым человеком, это признавали все, и все обращались к нему за советом. Если бы только он мог посоветовать мне что-нибудь! Он был замкнутым человеком, и никто не знал, насколько он болен, пока не было уже поздно, никто – даже моя мать. Помню, как я злился, что он нес меня на руках домой за день до своей смерти. Бедный мой отец.
Мне нравились Боб и Лиз, но с ними не поговоришь. Если бы только мне было с кем поговорить! Иногда, честно говоря, я чувствовал себя более уютно в домах и офисах людей, которых я обманывал, чем в клубах, барах, ресторанах, международных отелях, где мы тратили наши незаконно приобретенные деньги. Это была просто ошибка судьбы, что я действительно не стал президентом «Амальгамированных минералов» или другого подобного концерна во всемирной коммерческой системе. А может, и нет. Наверное, я просто обманываю себя, ведь я так ловко дурачу других. Наверное, я просто преступник, каким меня однажды назвала мать. «Ты водитель, скрывшийся с места аварии», – так она сказала мне, потому что я врываюсь в жизни других людей, причиняю им горе и боль. Мать намекала на мой развод и махинацию во Франкфурте в 1946 году. И хотя в обоих случаях я вышел практически сухим из воды, слова матери оказались достаточно пророческими. Я был ее разочарованием. После моей головокружительной армейской карьеры для меня не было ничего невозможного, чего бы я не пожелал.
