Конечно, я должна была вернуть Сайласу прежнюю волю. Я пыталась, пыталась изо всех сил, но это ни к чему не привело. Мне даже начало казаться, что Сайласу больше не хочется быть лидером, что я сама стала тем символом лидерства, в котором он больше не нуждался. Но во мне нуждался Боб, по-настоящему, а ведь именно этого от мужчины ждет каждая женщина.

В Бейруте Сайлас все свое время посвящал разработке мельчайших деталей операции. Он купил «лендровер» и целыми днями торчал в гараже, наблюдая за тем, как машину переделывали и снаряжали для экспедиции, чтобы мы могли исчезнуть в бесконечных арабских пустынях и затем снова появиться где-то в другом месте с новыми легендами и под новыми именами. Подготовительная работа, которую раньше выполнял Боб, теперь легла на Сайласа, и, как и следовало ожидать, он взялся за дело со своей фанатичной придирчивостью, не то что бесшабашный Боб.

Можно было даже подумать, что Сайлас хочет, чтобы мы с Бобом оставили его в покое. Конечно, Сайлас из породы одиночек. Я это всегда знала. Каждый день он выкраивал некоторое время, чтобы побыть одному. Поэтому мы с Сайласом всегда занимали разные номера, когда селились в гостиницах. Я уже смирилась с этим, хотя когда-то это меня очень ранило, и я плакала, думая что он хочет быть подальше от меня. Боб совсем другой. Ему не нужно общение с самим собой, ему безразличны окружающие.

В Бейруте мы с Бобом много плавали, загорали и катались на водных лыжах. Сначала Боб не умел кататься, и я взялась учить его. Очень скоро он превзошел своего учителя и начал скользить по поверхности воды с такой плавностью и грацией, о которых мне и мечтать не приходилось. И заметьте, я позволила ему кататься лучше! Я хотела, чтобы он держал меня, учил, как лучше держать равновесие.

– Я поймаю тебя, – заверял он. – Я поймаю тебя, если ты упадешь.

– Я уже попалась, – ответила я, и он еще крепче прижал меня к себе.

Вода – очень забавная штука. Она словно смывает воспоминания и дает возможность все начать сначала. Наверное, поэтому во всех религиях вновь обращенных окунают в воду. Именно это и произошло со мной в водах залива Сент-Джордж. Не только со мной. С нами. Я отпустила трос. Боб тоже. Вода казалась теплым, шелковистым зеленым миром, в который мы вступили через тончайшую пелену брызг. Окунувшись в нее, мы обняли друг друга, и я даже не попыталась освободиться от его рук, ног, губ.

Мы выплыли на поверхность.

– Я люблю тебя, – призналась я.

– Вот умная малышка, – улыбнулся Боб, обдавая меня фонтаном брызг.

– Я серьезно! – завопила я. – Я действительно люблю тебя.

Он продолжал ухмыляться:

– Повезло же мне.

Я просто взбесилась от того, что он не хотел воспринимать мои слова всерьез. Я изо всех сил толкнула его, и мы вместе погрузились в воду. Он крепко стиснул мои руки, и я даже испугалась, что захлебнусь. Затем, словно в замедленной съемке, мы повернулись и всплыли на поверхность. Издалека с нашего катера увидели нас, катер взревел и повернул обратно.

Я обняла Боба за шею.

– Я люблю тебя, Боб. Я действительно люблю тебя! – закричала я. – Ну, послушай же меня! Хоть на минуту стань серьезным.

– Успокойся, – ответил Боб.

Я ударила его, на сей раз по-настоящему, изо всей силы. И когда мы оба, колотя друг друга и пинаясь, пошли под воду, он прижал меня к себе так крепко, что я поняла, насколько он серьезен. Над нами появился корпус нашего катера, который остановился, подняв целый вихрь пузырьков возле винта.

Мы влезли на катер и рухнули на дно. Я с восторгом протянула руки к небу, будто хотела натянуть его на голову, как голубой шелковый платок, но мои руки обвились вокруг шеи Боба и притянули его мокрую голову к моим губам, и мы поцеловались с такой страстью, какой еще никогда не было в наших поцелуях.

– Я люблю тебя, – сказал Боб.

Его губы были солеными, мокрые волосы спутаны. Я любила его, была по-глупому восторженно счастлива и одновременно испытывала грусть. Не по Сайласу, которого больше не любила, а по тому Сайласу, который когда-то был рядом. По тем Лиз и Сайласу, которые могли бы быть, если бы оба постарались. Бедный Сайлас. Бедный Сайлас.

– Я люблю тебя, Боб, – повторила я.

Я снова прижала к себе его голову, а водитель катера, как смущенный таксист, начал внимательно вглядываться вдаль. Он завел мотор, и мы помчались по водной глади, рассекая зеркало воды и превращая ровный голубой шелк в буйство блестящих брызг, которые никогда больше не смогут повториться.

Этап номер пять – решающая стадия любой операции. Этап номер пять начался в среду. Я проснулся в половине девятого утра. Стараясь не разбудить Лиз и Боба, которые занимали комнаты по обе стороны от моей, надел халат и заказал в номер кофе. Затем нанес легкий слой грима на лицо и руки. Ну, совсем незначительный, как загоревший англичанин, или незагорающий араб, не более того. Прилепив накладные усы и подождав, пока подсохнет клей, я покрутился перед зеркалом, и внимательно рассмотрел свое лицо. Хорошо. Открыв ставни, я шагнул было на малюсенький балкончик с чугунной решеткой, но все строение казалось настолько древним и ветхим, что не очень хотелось проверять его прочность собственным весом.

Над морем витала легкая дымка. Гора Санин почти полностью утонула в тумане. Пересекая дворик, владелец гостиницы, Кимон, спешил на кухню за моим кофе. Я знал каждую комнату этой гостиницы. Десятый номер – маленький, на двоих, второй этаж. Туда я однажды заказал завтрак и потом занимался любовью с горничной под истерические крики других постояльцев, требовавших свой завтрак. Восьмой – тесная комнатушка на одного, первый этаж позади флигеля. Там я проиграл в вист двадцать пять фунтов стерлингов в ночь на Рождество сорок пятого. Шестнадцатый… К чему все эти воспоминания? Они только навевают грусть.

Я знаю эту гостиницу со времен войны. Знаю каждую дырку в дымоходе, каждую прогнившую половицу, каждый сломанный замок. Знаю ненадежность матрасов и непостоянство горячей воды, и причудливое устройство комнат, в которых были сделаны ванные помещения. Эти стены не видали ни одного слоя краски после того, как я притащил папаше Кимону восемь галлонов извести, украденной в солдатской коптерке. Папаша, старый прохвост, тогда только месяц как приобрел эту гостиницу, и после покраски я был там первым постояльцем. До этого заведение принадлежало какому-то приспешнику Виши, уступившему гостиницу Кимону за сорок три галлона бензина и допотопный бейрутский грузовик, на который он уложил все свои пожитки, прежде чем исчезнуть в северном направлении. Кимон жил на первом этаже. Большую часть суток он сидел на крошечном стульчике во дворе, потягивая граппу или арак и бесконечно ворча на жару и мух. В те редкие дни, когда погода не позволяла находиться на улице, он играл в шашки со стариками в кафе или бродил вдоль гавани, наблюдая, как разгружаются большие корабли.

Он тихо постучал в дверь моего номера и подергал фаянсовую ручку, которая была сломана с сорок шестого или сорок седьмого года.

– Доброе утро, папаша, – сказал я.

Он принес себе и мне крошечные, с наперсток, чашечки с кофе. Прежде чем ответить на мое приветствие, он тяжело опустился в рассыпающееся от старости легкое кресло.

– Добро пожаловать назад, мон синьор, – произнес наконец папаша, наливая два стаканчика граппы.

– Мне не нужно, – предупредил я, но он протянул стакан, я принял его и поднес к пересохшим губам. Это была крепкая дрянь, едкая как дым и жгучая как огонь. Неожиданно вспыхнули два языка пламени, которые, осветив все ярко-зеленым трескучим светом, так же внезапно погасли.

Солнце палило нещадно, страшно. Танк чихнул и начал извиваться, как носорог, погибающий в капкане браконьера. Еще один снаряд впился в броню и порвал гусеницу, которая со скрежетом отвалилась. Третьим снарядом разнесло двигатель, и танк затих. Остался только свист сквозняка, проникающего через пробоины, чтобы накормить ненасытное пламя.