Со временем возникли музеи Маяковского, появились его памятники и многочисленные издания его замечательных стихов. Недруги поэта были повергнуты.

Многие считали меня убежденным сталинистом. Фашисты и реакционеры числили сталинским бардом. Но меня это не особенно задевало. Трудно разобраться, что к чему, в такое дьявольски запутанное время.

Самая глубокая трагедия для нас, коммунистов, заключалась в том, что мы поняли, что наши противники правы в оценке некоторых аспектов деятельности Сталина. На смену открытиям, потрясшим паши души, пришло болезненное состояние умов. Одни чувствовали себя обманутыми и волей-неволей принимали доводы врагов, переходили на их сторону. Другие считали, что XX съезд – великое свидетельство силы и цельности коммунистической партии, которая выстояла, несмотря ни на что, и, не испугавшись ответственности, явила миру историческую правду.

И если мы действительно ответственны, то теперь, зная все, можем самокритично проанализировать прошлое: ведь самокритика и анализ – главные элементы нашего учения – вооружат нас и не позволят повториться подобному.

И вот моя позиция: темные стороны периода культа личности, о которых я не знал долгие годы, не могли вытеснить из моей памяти образ Сталина, который сложился у меня с самого начала, – образ строгого к себе, как анахорет, человека, титанического защитника русской революции. Помимо всего, война возвеличила этого невысокого человека с большими усами; с его именем бойцы Красной Армии шли на штурм гитлеровской крепости и не оставили от нее камня на камне.

Но я написал лишь одно стихотворение, посвященное Сталину – этой сильной личности. По случаю его смерти. Стихотворение можно найти в любом собрании моих сочинений. Эта смерть получила космический резонанс. Содрогнулась человеческая сельва. И мое стихотворение отразило вселенскую панику тех дней.

Габриэль Гарсиа Маркес с возмущением рассказал мне о том, что в русском переводе его чудесной книги «Сто лет одиночества» выкинули несколько эротических пассажей.

– Это очень плохо, – сказал я московским издателям.

– Книга нисколько не проиграла, – ответили мне, и я подумал, что они сделали это без злого умысла. Но все-таки сделали.

Как это понять? Во мне все меньше говорит социолог. Не касаясь сейчас принципов марксизма и того, что я против капитализма и твердо верю в социализм, хочу сказать, что мне все труднее разобраться в противоречиях, которые раздирают человечество.

Мы, поэты нашей эпохи, должны были выбирать. И сделанный выбор не сулил дороги, устланной розами. Жестокие, бессмысленные войны, постоянный гнет, агрессивная власть денег, все проявления несправедливости стали еще очевиднее. Как и приманки отживающей системы – так называемая «свобода», секс, насилие и те блага, что оплачиваются в удобную для всех рассрочку.

Поэты нашего времени пытались избавиться от смятения. Одни ушли в мистику, погрузились в сон разума. Других заворожила молодежь, поднявшая на щит разрушительное насилие. Они стали поборниками незамедлительного действия, не задумываясь над тем, что в нашем воинствующем мире это приводит к репрессиям и бесплодным мукам.

В моей партии, Коммунистической партии Чили, я нашел немало простых людей, далеких от тщеславия, от стремления к власти, от корыстных интересов. Я счастлив, что узнал честных людей, которые борются за всеобщую честность, иными словами – за справедливость.

У меня не было никаких осложнений с моей партией, которая, при всей своей скромности, сумела добиться замечательных побед для народа Чили, для моего народа. Что мне еще сказать? Я стремлюсь только к одному – быть таким же простым, как мои товарищи. Таким же стойким и непобедимым, как они. Еще многому можно научиться у скромности. И ничему не научит гордыня индивидуализма, которая замыкается в скепсисе, чтобы не гстать на сторону человеческого страдания.

Спустя две недели после победного вступления в Гавану Фидель Кастро приехал ненадолго в Каракас. Он хотел публично выразить благодарность правительству и народу Венесуэлы за помощь, за оружие, которое получили кубинские революционеры. Эту помощь оказал, разумеется, не Бетанкур, только что избранный на пост президента, а его предшественник – адмирал Вольфганг Ларрасабаль. Ларрасабаль, дружески настроенный к венесуэльским левым кругам, включая и коммунистов, проявил солидарность с кубинскими революционерами.

Мне редко случалось видеть, чтобы так горячо принимали политических деятелей, как принимали в Венесуэле молодого вождя кубинской революции. Фидель говорил четыре часа подряд на огромной площади Эль-Силенсио – в самом сердце Каракаса. Я был в числе двухсот тысяч человек, которые, стоя, в полном молчании, слушали его длинную речь. Для меня, как и для многих, речи Фиделя Кастро были откровением. Когда он говорил перед огромной толпой, я понял, что для Латинской Америки наступила новая эпоха. Мне понравилась свежесть, необычность его языка. Даже лучшие политические и профсоюзные лидеры громоздят нередко штампованные фразы. Речи их могут иметь глубокий смысл, но слова – избитые, затертые – теряют первозданную силу. Фидель не признает ораторских штампов. Его язык прост и убедителен. Похоже, он сам учится, когда говорит и учит.

Президента Бетанкура на митинге не было. Его напугала мысль о встрече с жителями Каракаса, где он никогда не пользовался популярностью. Стоило Фиделю произнести это имя, как раздавались громкие крики и свист, которые он пытался унять движением руки. Думается, в тот день определились враждебные отношения между Бетанкуром и кубинским революционером. Лично я думаю, что та памятная речь, тот энтузиазм, который рождал искрометный, блистательный Фидель в многотысячной толпе, та самозабвенность, с которой его слушали в Каракасе, уязвили, опечалили Бетанкура, политического деятеля старого склада, привыкшего к пышной риторике, к комитетам и подкомитетам, к закрытым заседаниям. С того самого дня Бетанкур люто преследовал все, что, на его взгляд, имело прямое или косвенное отношение к Фиделю Кастро или к кубинской революции.

На другой день после митинга мы были за городом на пикнике. Неожиданно к нам подъехали мотоциклисты и передали приглашение в кубинское посольство. Оказывается, меня разыскивали весь день и лишь случайно узнали, где я. Прием был назначен на вечер, и мы с Матильдой направились прямо в посольство. На улицах, прилегающих к нему, столпился народ, и мы едва пробились к входу. Приглашенных было так много, что они заполонили и сад и все залы.

Мы шли по залам через заслоны рук с бокалами коктейлей. Кто-то повел нас по коридорам, потом по лестнице на второй этаж. Наверху нас ждала Селия – друг и личный секретарь Фиделя. Матильда осталась с ней. Меня пригласили в соседнюю комнату, которая могла быть спальней садовника или шофера. В комнате стоял маленький столик и кровать. Кто-то ушел, не успев убрать ее, и даже подушка валялась на полу. Я подумал, что меня проведут в какую-нибудь другую комнату, более подходящую для встречи с кубинским вождем. Но нет. Неожиданно распахнулась дверь, и я увидел Фиделя Кастро, который сразу заполнил собой все пространство. Он был выше меня на целую голову.

– Привет, Пабло! – сказал он, устремившись ко мне, и стиснул меня в своих объятиях.

У него оказался удивительно высокий голос. Да и облик Фиделя чем-то соответствовал его голосу. Фидель не производил впечатления высокого мужчины, скорее, он выглядел высоким ребенком, у которого вдруг вытянулись ноги, а лицо, с редкой юношеской бородой, осталось ребячьим.

Вдруг, точно его ударило электрическим током, он выпустил меня из объятий и метнулся в противоположный угол. Только теперь я заметил пробравшегося сюда фоторепортера, который наводил на нас камеру. Рывком очутившись возле него, Фидель схватил его и встряхнул. Камера упала на пол. Я подскочил к Фиделю и взял за руку, испуганный жалким видом коротышки-фоторепортера, которому не удавалось отбиться. Кончилось тем, что Фидель просто выставил его за дверь. Потом повернулся ко мне, улыбаясь, поднял фотоаппарат и бросил на постель.