– Поэт Неруда? – переспросили журналисты.

– Нет. Никакого поэта Неруду я не знаю. Я хочу увидеться с малакологом Нерудой.

Это греческое слово означает – специалист по моллюскам.

История, рассказанная, чтобы досадить мне, доставила мне удовольствие, к тому же едва ли это было правдой, потому что мы знакомы с Хаксли много лот, это остроумнейший человек, гораздо более живой и естественный, чем его знаменитый брат Олдос.

В Мексике я бродил по берегу, заходил в прозрачную и теплую воду и собирал чудесные морские раковины. А потом на Кубе и в других местах я выменивал раковины и покупал новые, получал в подарок и крал (честных коллекционеров не бывает), и мои морские сокровища приумножались и заполнили целые комнаты у меня в доме.

Тут были самые редкие разновидности из морей Китая, Филиппин, Японии, из Балтийского моря; были раковины антарктические и кубинские полимиты, раковины-художники, разодетые в красное и шафрановое, синее и коричневое, точно карибские танцовщицы. По правде говоря, мне не хватало лишь немногих видов и среди них – раковины из Бразилии, из Мато-Гроссо; я видел ее однажды, по не смог купить и не смог поехать в сельву найти такую же. Она вся зеленая и прекрасна, как молодой изумруд.

Я так увлекся раковинами, что даже ездил за ними к далеким морям. И мои друзья тоже принялись искать морские раковины – «оракушиваться». Когда раковин у меня перевалило за пятнадцать тысяч, они забили все полки и стали сваливаться со столов и стульев. Библиотека была заставлена книгами по раковинам, или по так называемой малакологии. В один прекрасный день я сложил все это в огромные ящики и послал в Чилийский университет, принеся таким образом первый дар альма-матер. Моя коллекция была уже известна. Как и положено почтенному южноамериканскому заведению, университет принял ее под пышные хвалы и речи, а потом похоронил в каком-то подвале. Больше ее никто ие видел.

Пока я жил вдали от всего на островах дальнего архипелага, море нашептывало свое, и в мире было множество вещей, созвучных моему одиночеству. Но «холодные» и «горячие» войны оставляли пятна на консульской службе и превращали каждого консула в безликий автомат, ничего не решающий, а консульская работа начинала подозрительно смахивать на полицейскую.

Министерство заставляло меня выяснять расовую принадлежность людей, выявлять африканцев, азиатов, евреев. Этим въезд на мою родину был закрыт.

Доходило до абсурда, и сам я даже стал однажды его жертвой, когда мне случилось основать прекрасный журнал, не получавший никаких дотаций. Я назвал его «Араукания», а на обложке поместил портрет красивой арауканки, которая улыбалась во весь рот. Этого было достаточно, чтобы тогдашнее министерство иностранных дел сделало мне серьезное предупреждение, сочтя это за оскорбление. А между тем президентом республики был дон Педро Агирре Серда, на чьем симпатичном и благородном лице совершенно явно проступали следы смешения рас.

Известно, что арауканы были уничтожены и в конце концов забыты, а историю пишут или победители, или те, кто пользуется плодами победы. Мало на земле народов, более достойных нежели арауканы. Когда-нибудь мы еще увидим арауканские университеты и прочтем книги на языке арауканов, и тогда мы поймем, как не хватает нам самим их ясности, чистоты и вулканической энергии.

Глупые расистские притязания некоторых южноамериканцев, которые и сами-то – продукт скрещивания и смешения многих рас, не что иное, как колониальный пережиток. Им хотелось бы соорудить возвышение, на которое бы поднялось общество безупречно белых или беловатых, и эти немногие снобы принялись бы гордо разглагольствовать в присутствии чистокровных арийцев или утонченных туристов. К счастью, все это – вчерашний депь, и в ООН полно представителей негров и монголоидов, иными словами, древо национальностей, питаясь все прибывающим соком разума, красуется листвою всех красок.

Кончилось тем, что я устал и однажды отказался навсегда от поста генерального консула.

И кроме того я понял, что мексиканская жизнь, насыщенная насилием, гнетом и национализмом, закованная в церемонии еще доколумбовых времен, потечет дальше и без меня и мой глаз ей не нужен.

Когда я решил вернуться на родину, я понимал в мексиканской жизни меньше, чем когда только приехал в Мексику.

Искусство и литература создавались соперничающими группками, и горе тому стороннему, кто пытался вступиться или напасть на кого-нибудь или на какую-нибудь из этих группок: на него обрушивались и те и другие.

Когда я собрался уезжать, в мою честь была устроена колоссальная демонстрация: банкет почти на три тысячи человек, не считая еще нескольких сотен, которым не хватило места. Несколько президентов республик направили мне приветственные послания. Не мудрено: Мексика – пробный камень южноамериканских стран, и не случайно здесь был высечен солнечный календарь древней Америки, лучезарный круг, средоточие мудрости и тайны.

Все что угодно могло тут произойти и происходило. Единственная оппозиционная газета получала дотацию от правительства. Демократия, царившая в стране, была диктаторской демократией.

Помню трагический случай, который меня потряс. На одном заводе бастовали, и выхода не было. Жены забастовщиков решили отправиться к президенту республики, – наверное, чтобы рассказать ему о своих нуждах и лишениях. Само собою, оружия у них не было. По дороге они захватили цветы – для президента или его супруги. Женщины уже входили во дворец, и тут их задержала стража. Дальше нельзя. Сеньор президент их не примет. Им следует обратиться в соответствующее министерство. Более того – нужно срочно очистить помещение. Приказ окончательный.

Женщины стали приводить доводы. Они не причинят беспокойства. Только отдадут цветы президенту и попросят поскорее разобраться с этой забастовкой. Им нечем кормить детей, дальше так продолжаться не может. Офицер охраны отказался передавать что бы то ни было. А женщины тоже не хотели уходить.

И тут раздался залп, стреляла дворцовая стража. Шесть или семь женщин были убиты наповал, многие ранены.

На следующий день убитых наспех похоронили. Я думал, что проводить их придет много народу. Ничего подобного, пришло всего несколько человек. А вот профсоюзный лидер выступал на похоронах. Крупный профсоюзный лидер, известный как выдающийся революционер. Он произнес на кладбище стилистически безупречную речь. Ее Полный текст я прочитал на следующий день в газетах. В ней не было и тени протеста – ни единого гневного слова, ни требования судить виновных в этой ужасной бойне. А через две недели никто об этом уже и не вспоминал. И больше я не встречал даже упоминаний о чудовищном событии.

Президент был ацтеком, в тысячу раз более неприкасаемым, чем королевская семья в Англии. Ни одна газета ни в шутку, ни всерьез не могла покритиковать высокопоставленного чиновника, чтобы в ответ тут же не получить смертельный удар.

Мексиканские драмы окутаны таким живописным покровом, что живешь будто под чарами некой аллегории, и эта аллегория все более и более отдаляет тебя от истинного биения жизни, от окровавленного скелета реальности. Философы превратились в изящных остроумцев и ударились в экзистенциалистские изыскания, которые выглядят смехотворно рядом с дышащим вулканом. Всякая гражданская деятельность усечена и сдерживается. Самые разные формы подчинения, различные течения группируются вокруг трона.

Самое магическое может случиться и случается в Мексике. Начиная с вулкана, который вдруг просыпается в огороде у крестьянина, пока тот сеет фасоль, и кончая неуемными поисками скелета Кортеса, который, говорят, покоится где-то в Мексике, и золотой шлем прикрывает череп конкистадора; или же не менее отчаянной погоней за останками ацтекского императора Куаутемока, потерявшимися где-то четыре века назад и время от времени вдруг объявляющимися то там, то тут, – останками, которые охраняются таинственными индейцами и непременно в одну никому не ведомую ночь вновь исчезают бесследно.