Я пришел в замешательство. Ведь мы еще не собрались. И после стольких усилий возникала угроза, что хозяин узнает, кто прячется в его владениях. Всем было известно, что он близкий друг моего гонителя Гонсалеса Виделы и что тиран назначил за мою голову немалую цену. Что же делать?

Бельет с самого начала считал, что надо поговорить в открытую с Пепе Родригесом.

– Я его хорошо знаю, – сказал Хорхе, – он настоящий мужчина и выдавать тебя не станет.

Я не соглашался. Партия приказала держать все в строжайшей тайне, а Бельет намеревался нарушить ее приказ. Я так ему и сказал. Мы спорили горячо и долго и, в конце концов, сошлись на том, что я перееду жить в дом вождя индейского племени, в маленькую хижину, одиноко прижавшуюся к самой сельве.

После переезда в хижину мое положение стало еще более ненадежным. Настолько ненадежным, что Бельету удалось сломить мое упорство и я согласился на встречу с Пепе Родригесом, хозяином фабрик, лесоразработок и сельвы. Выбрали нейтральное место – вдалеке от его дома и от хижины. Под вечер я увидел приближавшийся джип. Из него вместе с моим приятелем Хорхе Бельетом вышел моложавый седой человек средних лет с энергичным лицом. Его первые слова были о том, что он берет на себя ответственность за мою безопасность и что отныне мне ничто не угрожает.

Наш разговор не отличался особой сердечностью, но этот человек явно располагал к себе. На улице стало холодно, и я пригласил его в хижину, где мы продолжили беседу. По его приказу на столе появились бутылка шампанского, виски и лед.

После четвертого стакана виски мы уже спорили, не жалея горла. Этот человек был категоричен в своих взглядах. Он высказывал интересные мысли, много знал, но меня приводила в ярость его невероятная самоуверенность. Мы оба стучали по столу кулаками и все же прикончили виски как добрые собутыльники.

Наша дружба продолжалась долгое время. Непоколебимое прямодушие было одним из лучших качеств человека, который, как говорят у нас в Чили, «держал сковороду за ручку». Вдобавок ко всему, Родригес читал мои стихи с такой необыкновенно умной и мужественной интонацией, что они как бы рождались для меня наново.

Пепе Родригес вернулся в Сантьяго к своим делам. Напоследок он еще раз показал свой широкий и властный характер, собрал всех подчиненных и твердым голосом сказал:

– Если сеньору Легаррету не удастся за эту неделю попасть в Аргентину тропой контрабандистов, вы проложите дорогу до самой границы. Все другие работы прекратить, пока не будет расчищена дорога. Таков мой приказ!

В то время я скрывался под именем Легаррета.

Пепе Родригес, этот своевольный феодал, умер два года спустя в бедности, покинутый всеми. Его обвинили в оптовой контрабанде и на много месяцев упрятали в тюрьму. Думаю, что для него, человека гордого и надменного, это было невыносимым страданием.

Я так и не сумел узнать, был ли виновен Пепе Родригес или его просто оклеветали. Ясно лишь то, что наша олигархическая рать, та самая, которой кое-что перепало от щедрот Родригеса, отвернулась от него, едва он попал на скамью подсудимых и дела его лопнули.

Лично я по-прежнему ему симпатизирую, и он навсегда останется в моей памяти. Непе Родригес был и будет для меня маленьким царьком, который своей властью приказал прорубить среди непроходимой сельвы дорогу в шестьдесят километров, чтобы поэт обрел свободу.

В Андских горах есть тайные тропы, которыми пользовались в прежние времена контрабандисты. Эти тропы настолько недоступны и опасны, что полиция давно перестала их охранять. Реки и пропасти встают здесь неодолимой преградой на пути человека.

Нашу экспедицию возглавлял Хорхе Бельет. К моей охране, состоящей из пяти человек – все отличные наездники и проводники, – присоединился мой старый друг Виктор Бианчи, который работал в тех местах землемером. Поначалу он меня не узнал: мешала борода, сильно отросшая за полтора года нелегальной жизни. Услышав о моем намерении пересечь андскую сельву, Бианчи тотчас предложил нам свои неоценимые услуги, поскольку был проводником с большим опытом. Ему случилось подняться даже на вершину Аконкагуа; в том трагическом восхождении только он один и остался в живых из всей экспедиции.

Мы ехали цепочкой, окутанные дымкой величественного рассветного часа. Давно уже, с детских лет, я не ездил верхом, но на мое счастье лошади шли мерным шагом. В южной андской сельве огромные деревья стоят поодаль друг от друга. В высоту уходят лиственницы и майтены, а за ними тепы и другие хвойные исполины. Поражают своей толщиной раули – чилийские буки. Я даже остановился, чтобы измерить одно дерево: в обхвате оно с целую лошадь. Неба не видно, а внизу, в непотревоженном веками рыхлом перегное, образовавшемся из опавших листьев, утопают копыта лошадей. В полном молчании прошли мы сквозь этот величественный храм первозданной природы. Наше продвижение вперед было отмечено тайной и опасностями, и мы повиновались самому малому знаку, который помогал не сбиться с пути. Не было ни тропинок, ни видимых глазу следов, наша нестройная кавалькада – пять всадников – пробивалась почти что наугад навстречу моей свободе, преодолевая все преграды: огромные поваленные деревья, вечные безмолвные снега, громоздящиеся скалы, неприступные реки. Мои друзья умели ориентироваться в лесных дебрях, но для верности делали зарубки на коре деревьев, чтобы найти обратную дорогу потом, когда я останусь один на один со своей судьбой.

Мы ехали завороженные, подавленные этой безбрежной глушью, этим зеленым и белым безмолвием, – нескончаемые деревья, могучие лианы, накопленный веками гумус, завалившиеся гигантские стволы, которые внезапно преграждали нам путь. Мы встретились с ослепительной, таинственной природой, и в то же время – с растущей угрозой снежных обвалов, холода и погони. Все сплелось воедино: одиночество, опасность, тишина и непреложность нашей цели.

Порой мы шли по едва заметному следу, оставленному, быть может, контрабандистами, а может, беглыми преступниками. Кто знает, много ли их погибло в ледяных лапах зимы, в грозных снежных бурях, которые вьются вокруг путника, пока не схоронят его под семью пластами неумолимой белизны.

И все же среди страшного, необузданного одиночества можно было увидеть следы, оставленные рукой человека. Это были выстоявшие не одну зиму большие кучи голых веток – дары многих сотен путников. Высокими могильными курганами темнели они среди деревьев, чтобы живые обращались памятью к погибшим, к тем, кто не смог идти и навсегда остался лежать под андскими снегами. Мои товарищи тоже срезали хлеставшие по лицу ветки, которые свисали с вечнозеленых хвойных исполинов и с огромных дубов, их последняя, еще уцелевшая листва трепетала, чуя приближение зимних бурь. И я оставлял срезанную ветку – свою визитную карточку – на каждой могиле неведомого мне путника.

В одном месте нам случилось пересечь реку. Маленькие горные потоки, рожденные на вершинах Анд, стремительно срываются вниз, по пути разряжая свою непомерную силу, низвергаясь водопадами на скалы и земли с разрушительной энергией и скоростью, принесенной с запредельных высот. Но на этот раз перед нами была тихая зеркальная гладь широкой реки, которую мы решили перейти вброд. Едва лошади ступили в реку, как дно ушло у них из-под ног, и они поплыли к другому берегу. Внезапно мой конь чуть ли не весь погрузился в воду, и я, лишившись опоры, отчаянно пытался обхватить ногами его бока; несчастное животное с трудом удерживало голову над водой. Так мы пересекли реку. Потом мои проводники спросили меня, улыбаясь:

– Испугались?

– Очень. Уж думал – мне конец, – ответил я.

– Да мы плыли следом за вами с лассо в руках! – признались они.

– Как раз здесь, – добавил один, – свалился с лошади мой отец и его унесло течением. Ну а с вами бы такого уже не случилось.

Мы продолжали наш путь и вскоре оказались в темном туннеле. Быть может, его выдолбила в грозных и недоступных скалах некогда могучая, потом исчезнувшая река, а может, этот горный канал был пробит среди камня и гранита великим сотрясением нашей планеты. Едва мы продвинулись на несколько метров, наши лошади заскользили, стали спотыкаться об острые камни. Ноги их подкашивались, из-под копыт сыпались яркие искры. Мне уже представлялось, как я вылетаю из седла и разбиваюсь об эти камни. У лошадей сочилась кровь из ноздрей и копыт, но мы упрямо шли вперед по нашей широкой, сверкающей, трудной дороге.