Когда разносили кофе, моя соседка по столу Сун Цин-лин, вдова Сун Ят-сена, великолепная женщина, ради которой мы приехали, чтобы вручить ей награду, – вынула сигарету из своего портсигара, потом с изысканной улыбкой предложила мне закурить. «Благодарю вас, не курю», – сказал я и принялся расхваливать ее портсигар. «Я очень берегу его, – проговорила Сун Цин-лин, – с ним связаны важные события моей жизни». Это был прекрасный портсигар массивного золота, усеянный бриллиантами и рубинами. Рассмотрев портсигар, я с самыми хвалебными словами передал его в руки владелицы.

Должно быть, госпожа Сун Цин-лин запамятовала это, потому что, едва мы поднялись из-за стола, она повернулась ко мне и встревоженным, напряженным голосом сказала:

– Мой портсигар, please.[177]

Я твердо помнил, что вернул его. Однако принялся зачем-то искать его на столе и даже под столом. Портсигара как не бывало. Улыбка вдовы Сун Ят-сена мгновенно исчезла, и ее черные глаза сверлили меня двумя беспощадными лучиками. Священная вещь пропала бесследно, а я, как это ни глупо, почувствовал себя виновником пропажи. Черные лучики ее глаз говорили, что я ворую драгоценности.

К счастью в самую последнюю минуту, когда мне уже грозила неминуемая гибель, я увидел в руках этой дамы злосчастный портсигар. Просто-напросто она нашла его в своей сумочке. На ее лице вновь заиграла улыбка, но я после этого не улыбался несколько лет. Надо думать, что «культурная революция» заставила Сун Цин-лин навсегда проститься со своим прекрасным портсигаром.

В ту пору китайцы ходили в синем. Одежда, похожая на спецовку механика, была на всех женщинах, на всех мужчинах, и мне думалось о синеве неба, о людском единодушии. Никаких лохмотьев. Автомобилей, правда, тоже никаких. Всюду синий людской поток, растекающийся в разные стороны.

Шел второй год революции. Страна, безусловно, должна была испытывать немалые трудности и лишения. Но, разъезжая по Пекину, мы этого не заметили. Меня и Оренбурга беспокоили, конечно, некоторые детали, вернее, легкий нервный тик окружавшего нас порядка. Наше простое желание купить носки и носовые платки обернулось государственной проблемой. После напряженных дебатов китайских товарищей, которые долго не приходили к единому мнению, мы, наконец, выехали из гостиницы целым караваном. Впереди была наша машина, за ней – машина с сопровождающими, потом с милицией и четвертая – с переводчиками. Машины рванулись с места, прокладывая путь среди людской толпы; они мчались, словно лавина, по тесному узкому каналу, который образовали расступавшиеся пешеходы. Как только мы подъехали к магазину, китайские товарищи выскочили из машины, мигом разогнали всех покупателей, остановили торговлю и, взявшись за руки, создали нечто вроде живого коридора, по которому мы с Эренбургом прошли, не поднимая глаз. Точно так же, стыдясь самих себя, через пятнадцать минут мы вернулись с маленькими пакетиками в руках и с твердым решением ничего больше в Китае не покупать.

Подобные вещи приводили Оренбурга в ярость. Взять хотя бы историю с рестораном, о которой я сейчас расскажу. В ресторане при нашей гостинице нам подавали скверно приготовленные блюда английской кухни, которые остались в наследство от старой колониальной системы. Я, давний почитатель китайской кухни, сказал своему молодому переводчику, что жажду насладиться прославленным кулинарным искусством пекинцев. Он ответил, что проконсультируется по этому вопросу с товарищами.

Не знаю, консультировался ли наш переводчик или нет, только мы по-прежнему жевали дубовый английский ростбиф в ресторане гостиницы. Я снова напомнил переводчику о нашем желании. Он задумался и сказал:

– Наши товарищи совещались уже несколько раз, вопрос должен решиться со дня на день.

Назавтра к нам подошел ответственный товарищ из комитета по приему нашей делегации. Нацепив на лицо дежурную улыбку, он поинтересовался, действительно ли у нас есть такое желание. «Разумеется», – резанул Оренбург. Я же добавил, что еще в годы юности познакомился с прославленной кухней Кантона, а теперь мечтаю о знаменитых пекинских приправах.

– Это сложно, – сказал озабоченно товарищ из комитета. Он молча покачал головой и решительно добавил: – Думаю, почти невозможно.

Оренбург улыбнулся горькой улыбкой неисправимого скептика. Я же пришел в полную ярость.

– Товарищ, – сказал я, – будьте любезны оформить документы для нашего отъезда в Париж. Коль скоро я не могу попробовать китайские блюда в Китае, я их без труда получу в Латинском квартале.

Моя гневная речь имела успех. Через четыре часа мы вместе с нашей весьма многочисленной свитой прибыли в знаменитый ресторан, где пять столетий подряд готовят утку по-пекински, незабываемое, изысканнейшее блюдо.

Ресторан, в каких-нибудь трехстах метрах от нашей гостиницы, был открыт с утра до поздней ночи.

Переезжая из страны в страну, изгнанником я попал в Италию, о которой мало знал и в которую влюбился всем сердцем. В этой стране меня изумляло все. Особенно естественность, простота: масло, хлеб и вино – все подлинное, натуральное. Даже полиция, та самая полиция, которая ничем меня не оскорбила, но которая следила за каждым моим шагом. Я натыкался на полицейских повсюду – даже во сне и в тарелке с супом.

Писатели постоянно просили меня читать стихи. Я читал их на совесть: в университетах, на стадионах, перед грузчиками Генуи, во Флоренции, в Турине, в Венеции.

Мне доставляло большую радость читать в переполненных залах. Кто-то рядом со мной повторял мои строки по-итальянски, и мне нравилось вслушиваться в собственные стихи, озаренные сиянием великолепного итальянского языка. Но полиции это мало нравилось. На испанском языке – пожалуйста, а в итальянских переводах свои точки и многоточия. Разве нет повода для тревоги, если моя поэзия воспевает мир, а это слово уже в опале на Западе? Разве нечего бояться, если мои стихи призывают к борьбе простой народ?

Народные партии одержали победу на муниципальных выборах, и меня приглашали в городские советы как почетного гостя. Нередко муниципальные власти удостаивали меня звания почетного гражданина. Я – почетный гражданин Милана, Флоренции и Генуи. В тех местах, где я читал стихи, собирались видные горожане, аристократы и епископы. Мне вручали почетную грамоту, в мою честь поднимались бокалы шампанского, и я благодарил всех от имени моей далекой родины. Потом на ступеньках парадной лестницы были объятия и поцелуи, а на улице – все та же полиция, что денно и нощно следила за моей персоной.

Все, что произошло со мной в Венеции, похоже на приключенческий фильм. Я снова читал стихи. Меня снова выбрали почетным гражданином. Но полиции хотелось, чтобы я поскорее убрался из города, где родилась и страдала Дездемона. Полицейские агенты круглые сутки торчали у дверей гостиницы.

Мой старый друг Витторио Видали – команданте Карлос – приехал из Триеста послушать мои стихи; вместе с ним мы совершали бесконечно радостные прогулки в гондоле по венецианским каналам и любовались серебристо-пепельными дворцами. На этот раз полиция осмелела. Полицейские следовали за нами по пятам. И вот тогда я надумал, как в былые времена Казанова, бежать из Венеции, где нам грозила тюрьма. Мы, то есть я, Витторио Видали и костариканский писатель Хоакин Гутьеррес, с которым я случайно встретился, улучили момент и что есть духу помчались прочь от венецианской полиции. За нами бросились двое. Нам удалось отчалить от берега на моторке алькальда-коммуниста. Моторка муниципальной власти – единственная моторка в Венеции – лихо понеслась по каналу. Тем временем представители другой власти все еще метались по берегу. Им пришлось довольствоваться обыкновенной гондолой на веслах, в которой обычно катаются влюбленные парочки. Эта романтическая гондола, выкрашенная в черный цвет, с золотыми разводами, безнадежно отстала от нас, как утка, пустившаяся вдогонку за дельфином.