– Если ваша святая инквизиция прекратит свои позорные действия против безупречных христиан, эти трудности исчезнут, – твердо сказал Каммершульце.

– А что ты думаешь об этом Бруно? – поинтересовался Штейнбах.

Каммершульце поднялся с кресла и сказал с глубокой убежденностью:

– Джордано Бруно обвинен несправедливо!

– Допустим, – сказал епископ, – но кто он? Католик, кальвинист, лютеранин? Или, может быть, агностик… И скажи мне, так как сегодня у нас здесь такая приятная доверительная беседа, этот Бруно, которого мы судим в Риме уже пять лет, не был ли он одним из главарей вашего братства? Он мне очень напоминает вестника…

Каммершульце пожал плечами.

– Суд святой инквизиции ничем не лучше, чем суды Франкенберга!

Прелат ответил ему жеманной улыбкой:

– Мой дорогой Фридрих, не забывай, что этот Бруно – священнослужитель! Он дал обет, насколько мне известно! И одного его желания недостаточно, чтобы освободить его от присяги. Это расстрига и вероотступник. Поэтому он должен быть судим нашим судом.

– А ты можешь поручиться, что этот суд справедлив?

– Он справедлив!

– Какая уж там справедливость, когда я, например, не вижу ни малейшей возможности принять участие в этом деле и как-то на него повлиять.

– Джордано Бруно угрожает костер, лучше не вмешивайся…

Каммершульце воскликнул:

– Вот против этого я и восстаю! Что это за церковь, которая превратила себя в трибунал? Это уже не добрая мать, а злая мачеха!

– Потише, – сказал епископ. – Ты не смешивай нашу апостольскую миссию с нашей гуманистической деятельностью! Апостол подставляет другую щеку – гуманист обнажает меч. В таком разрозненном мире, как наш, суровость и сила должны постоянно уравновешивать милосердие. Без этого все рассыплется, как тело, лишенное жизни. Но эти соображения отнюдь не помешают мне встретиться с князьями-избирателями и попросить их накинуть намордник на Франкенберга. Этот выскочка раздражает меня…

Каммершульце попрощался с Отто Генрихом, и они с Бальтазаром ушли.

Как понял студент из этого разговора, целью алхимика было освободить не только вестников, арестованных священнослужителями Реформации, но и тех, которых схватили католики, и в частности, Джордано Бруно, о котором они вспоминали. Хотя Каммершульце в этом и не признался, Бруно, как и предполагал Отто Генрих фон Штейнбах, был одним из великих магистров братства вестников, равный Паппагалло. Вот почему он так много путешествовал по Европе, организовывая здесь – кружок, там – академию, преподавая в Сорбонне, в Оксфорде, в Виттенберге, в Праге, печатая свои философские произведения или полемические сочинения при помощи братьев-вестников в Базеле, в Париже, во Франкфурте. «Изгнание торжествующего зверя» было настольной книгой поколения Каммершульце.

В Венеции он был выдан в руки инквизиции, и та устроила над ним процесс, который затянулся надолго. Вестники использовали все средства, чтобы устроить ему побег, но он, убежденный в своей правоте, хотел предстать перед судом, выкрикнуть судьям в лицо свой гнев, свое возмущение против удушения ими свободы. «Ему угрожает костер». – сказал епископ. Алхимик знал это не хуже него. Он надеялся убедить Отто Генриха фон Штейнбаха, чтобы по время своей ближайшей поездки в Рим тот попытался заступиться за узника. Бальтазар был потрясен. Он не мог понять, почему эти люди так яростно враждовали между собой, ведь все они уверяли, что поклоняются одному и тому же Богу любви…

Только в декабре один путешественник, который возвращался из Венеции, привез им известия о Паппагалло. Труппа странствующих актеров остановилась в Венеции и рассчитывала остаться там на всю зиму. Однако книга Бальтазара еще не была напечатана. Они хотели также дождаться возвращения из Рима Отто Генриха фон Штейнбаха. Он возвратился в январе 1598 года и привез неоценимые сведения об отношении Святого Престола к вестникам и, в частности, к Джордано Бруно.

В каждой стране одному из иезуитов поручили войти в контакт с членами братства и вместе с ними обсудить реформы, которым следует подвергнуть их институцию, чтобы привести ее в соответствие с руководящей ролью Церкви. Каммершульце отказался принять это условие. Не таков был смысл его первоначального предложения. Что касается Бруно, то суд будет продолжаться, пока не будут полностью исчерпаны материалы обвинительного досье, – а это означало, что инквизиция попытается выдушить из несчастного все секреты, которые он поклялся собственной душой сохранить. Каммершульце сделал из этого вывод, что Церковь не только не смягчила своей позиции, а напротив, ужесточила ее. Он сказал епископу:

– А что произойдет, если все наши братья отрекутся от христианства? Будучи отброшены и католиками, и протестантами, они в конце концов отвергнут обе Церкви и придут к выводу, что Христос находится в их душах.

Прелат скорчил гримасу:

– И сами они, в свою очередь, станут пародией на Церковь…

– Мне очень грустно, – признался Каммершульце.

– Человеческие умствования всегда грустны, – сказал Штейнбах. – Только вера и покорность всегда вознаграждаются счастьем.

Книгу Бальтазара закончили печатать 3 февраля, на праздник святого Блеза. Мастер Флинкер перестал ворчать и признался, что, по его мнению, работу удалось закончить вполне своевременно.

– Ну, хорошо, – сказал он, обращаясь к алхимику. – Книгу мы наконец закончили печатать, и могу ли я теперь узнать, кто же ее автор?

– Конечно! – ответил Каммершульце и указал на Бальтазара, который приводил в порядок инструменты.

– Да не может быть! – воскликнул печатник. – Вы меня разыгрываете! Разве этот мальчишка мог сочинить такое произведение? К тому же он заикается…

Наши друзья рассмеялись от чистого сердца. Потом решили, что книгу доверят разносчикам, которые продадут по несколько экземпляров в протестантских городах, где ректоры тотчас же ее запретят. После этого успех книге обеспечен. Читатели, желающие приобрести запрещенные произведения, знают, где их надо искать. В каждом из этих городов существовала книжная лавка, где в задней комнате предлагали книги, осужденные духовенством…

7 февраля алхимик и его ученик отправились в дорогу в направлении Вюртемберга через равнину Гогенлоге. Там еще неистовствовала эпидемия, и большинство деревень, которые попадались на пути нашим путешественникам, хоронили своих мертвецов. Это ужасное зрелище сопровождало их в течение трех дней. А на четвертый, за несколько миль до Гейльбронна, Бальтазару было новое видение.

Он ехал, зябко кутаясь, на Бораке, когда вдруг кобыла стала на дыбы. Еще чуть-чуть, и он бы свалился с седла. И тогда он увидел, что испугало его лошадь: бесконечная лестница рядом с дорогой уходила в небо. Однако животное набралось мужества и одним прыжком увлекло всадника на ступени, по которым стало взбираться наверх с удивительной легкостью. Казалось, этот подъем никогда не окончится, но внезапно, ошеломленный, Бальтазар ощутил, что он уже на небе.

«Что это?» – спросил он.

«Первый круг неба», – сказала Борака.

И он увидел, что первое небо – из бирюзы. Тогда к нему подошел какой-то человек и сказал:

«Посмотри на людей, которые стоят по мою правую руку. Это избранные. А вот те, которые вечно падают по мою левую руку, – так это отверженные».

Избранники купались в блаженном сиянии, похожем на утреннюю зарю. Бальтазару показалось, что они нимало не беспокоились о павших. Он спросил:

«Кто может быть избранным, пока существует хоть один отверженный?»

– В конце времен, – объяснил Каммершульце, – все, что не сможет очиститься, будет сожжено огнем. Церковь сделала из этого вывод, что проклятые навеки останутся проклятыми. В действительности же они очистятся огнем, как и все шлаки. Какая же это божественная полнота, если будет остаток?

– Однако, – возразил Бальтазар, – я взаправду видел всех хороших справа, а всех плохих слева. Они падали.

– Все зависит от того, как мы на это смотрим. Мы видим это и говорим: вот это! Мы видим то и говорим: вот то! Но что такое наш взгляд, как не крохотный лучик света в царстве тьмы? Только взгляд Бога совершенен, как солнечное сияние посреди белого дня.