Он долго потом терзался вопросом, правильно ли поступил, не подняв крышку сундука. Отец, которому он впоследствии рассказал об этом приключении, похвалил его за то, что он не поддался любопытству, и сказал ему, что тайна сундука на самом деле спрятана в его сердце. Бальтазар сразу же успокоился. Разве не рассказывал ему пастор, что корзина, в которой маленького Моисея бросили в Нил, могла открыться лишь изнутри?

И они договорились, что отправятся в Дрезден в следующий же четверг, верхом на конях, причем Бальтазар будет поочередно сидеть впереди Якоба и впереди отца.

Когда они приехали в Дрезден, уже стемнело. Впервые в своей жизни Бальтазар отправился в такое далекое путешествие, и в дороге, хоть и чувствовал большую усталость, он беспрерывно расспрашивал то пастора, то отца обо всем, что попадалось ему на глаза. Впрочем, картина была довольно печальная. Эпидемия и дальше косила добрых людей, а также скот. Везде кого-то хоронили, что-то закапывали в землю, возле дороги валялась падаль и горели костры, над которыми клубился едкий черный дым. Но всю свою жизнь мальчик прожил в близком соседстве со смертью и поэтому воспринимал увиденное как нечто вполне естественное.

Зато ему очень понравилась гостиница, куда привел их Якоб Фюрстенау и где они решили заночевать. Впервые он увидел такой большой зал и такой огромный очаг, где, казалось, можно было зажарить тушу быка. Слуги разносили пиво в таком количестве, что смогли бы напоить целое войско, всюду виднелись пьяные, которые играли в карты и в кости, переругивались от стола к столу, распевали военные и шуточные песни. Пастор всегда останавливался в этой гостинице, когда приезжал к ректору. Дело в том, что Дитрих Франкенберг принимал посетителей только на рассвете, и если ты хотел быть принятым без длительного ожидания, не было иного выхода, как прийти ко дворцу до открытая железных решетчатых ворот, а отворяли их уже в семь утра.

Бальтазар и его отец улеглись на сене, между двумя досками, в то время как Якоб, будучи лицом духовного сословия, имел право спать на тюфяке. Но какая разница! Сыну Иоганна Сигизмунда Кобера все на этом постоялом дворе казалось чудом. Было уже очень поздно, когда ему удалось наконец уснуть – так разволновалось его воображение и такой желанной и одновременно ужасной представлялась ему завтрашняя встреча с ректором. Разве не ходили слухи, что ректор Франкенберг был председателем Священного Трибунала Лиги?

К шеста часам наши друзья подошли к воротам. Там уже собралось десятка три людей. Среди них был один, на которого Бальтазар сразу же обратил внимание. Длинный, как жердь, мужчина в зеленом камзоле и в шляпе с перьями ходил туда и назад с очень важным видом. Никто, казалось, его не знал, но все смотрели на него с почтением. Таким образом, когда ворота открылись, этот персонаж вошел первым, громко стуча подошвами сапог по плитам двора.

Этот дворец принадлежал епископу еще во времена индульгенций. Стены этого, более массивного, нежели пышного, здания были выложены из серого силезского камня. Его очень украшала винтовая лестница, закрученная в двойную спираль, которая вела в зал аудиенций. Было довольно холодно, и когда наше трио поднималось по ступеням этой лестницы, они стучали зубами. Кто-то, похожий на судебного секретаря, провел их, опустив нос, длинными и темными коридорами, которые освещались факелами, оставлявшими в густой черной тени бесчисленное множество закоулков, где воображение мальчика помещало страшных зверей. Тем более, что, как рассказывали, несколько лет тому назад на дворец сделали набег волки, и, возможно, несколько из них решили остаться здесь навсегда.

В полвосьмого высокая дубовая дверь отворилась и наших троих визитеров провели в личный кабинет ректора. Это была большая милость. Бальтазар представлял себе, что они войдут в некое подобие тронного зала, где будет восседать владыка, окруженный пестро разодетыми придворными. Помещение, в котором они оказались, больше напоминало будуар. Единственная лампа слабо освещала стол, за которым угадывалась размытая тень: в эту раннюю пору Дитрих Франкенберг заканчивал просматривать вчерашние счета.

Когда глаза привыкли к полутьме, гости увидели три табурета, на которые и сели, в то время как ректор смотрел на новоприбывших из-за своих очков, и, казалось, его глаза, в которых танцевал огонек лампы, проникали своим взглядом сквозь завесу тьмы. Лицо у него было худое, желтое, как пергамент, похожее на лицо трупа, но пронзительный взгляд черных блестящих очей свидетельствовал, что здоровье у этого Иеронима отличное.

Он отложил перо и спросил, обращаясь к Якобу:

– Это тот самый мальчик, о котором вы хлопотали?

– Да, ваша милость.

– А это его отец, доктор Иоганн Сигизмунд Кобер из Баутцена?

– Он самый, ваша милость.

Ректор поднял глаза к небу:

– Начну мои рассуждения издалека и воздам Создателю моему справедливость». Иов, глава тридцать шестая, стих третий. И если ты, мальчик, чувствуешь в себе призвание научиться таким рассуждениям, научись сначала терпеть невзгоды…

Бальтазар в точности не понял, что ему говорила тень, но почувствовал, что это было необходимое, почти ритуальное предисловие к великим решениям, которые должны были последовать.

Ректор продолжал:

– Дорогой Якоб Фюрстенау, надо, чтобы дети, одаренные понятливостью, укреплялись в истинах нашей святой религии. Слишком часто мы наблюдаем, как разглагольствуют в миру, склонном поощрять глупость, люди, мало сведущие в богословии. Вот почему я решил собрать наших будущих учителей в отдельной семинарии, где с самого юного возраста они станут усваивать истины нашей веры. Не знаю, способен ли ваш протеже подняться на уровень этой элиты, но, чтобы сделать вам приятность, мой дорогой Якоб Фюрстенау, я готов зачислить его на средства университета в этот особый класс сроком на один год. Дальше – посмотрим.

Иоганн Сигизмунд бросился на колени, бормоча:

– Ваше высокопреосвященство… Ваше высокопреосвященство…

Казалось, ректор был раздосадован этой раболепной признательностью. Тогда заговорил Якоб. Он поблагодарил его высокопреосвященство за милость, оказанную Бальтазару, который не имел ни малейшего представления о том, какая суть была спрятана под этими замечательными речами, – так и случилось, что его направили на путь богословия, а следовательно, религии, хотя сам он об этом даже не помышлял. Ему дали неделю, чтобы приготовиться.

Вернувшись в Баутцен, мальчик понял, что его жизнь отныне замечательным образом изменится. Ему было немного тревожно оставлять родительский дом, но Иоганн Сигизмунд попытался, как мог, убедить сына – при этом больше убеждая самого себя, – что их разлука необходима. Но еще больше мальчику не хотелось расставаться с лесом и прудом Ландескроне, где он так много странствовал в компании рыцаря, победившего дракона, и кота, который разговаривал на всех языках. Ему казалось, что его настоящей матерью была эта поросшая кустарником местность, где бродили олени и, возможно, единороги. Накануне своего отъезда он долго сидел возле пруда, глядя как плавают дикие утки и бегают, хлопая крылышками, водяные курочки. Так он прощался со своим детством.

Семинария, которую Дитрих Франкенберг поручил открыть доктору богословия Тобиасу Пеккерту, разместилась на левом берегу Эльбы в просторном и довольно зловещем доме, когда-то служившем казармой для дорштадтской войсковой части. Бальтазара приняли в младший класс, где он быстро всех удивил знанием Библии и живостью ума. Поэтому уже через полгода его перевели в средний класс, и там он также сразу стал лучшим учеником.

«В пятнадцать лет я оставался на уровне развития десятилетнего ребенка. Маленькие реальности мира полностью от меня ускользали, и я был так наивен, что товарищи часто смеялись над моей неловкостью. Однако, несмотря на свое хилое телосложение, я был очень драчлив, и они вскоре поняли, что лучше сохранять со мной приятельские отношения, тем более, что в плане интеллектуального развития я их значительно превосходил. И причина была в том, что если для них теологические рассуждения оставались абстрактными, для меня они были такой же очевидной реальностью, как, скажем, стол или стул. В то время как доктор Пеккерт изощрялся, перечисляя все ангельские иерархии по классификации Дэниса, я видел десятки маленьких ангельских лиц, которые поприжимались снаружи к окнам класса, и большого красивого архангела, летевшего над рекой среди кораблей, идущих под коричневыми парусами».