«И твою дочь увели поляки…» – сказал Бальтазар.

«Через неделю после этого! Но твой отец, этот примерный христианин, решил, что все произошло вполне естественно… Ты ее нам дал, Ты ее и забрал! А теперь слушай меня внимательно, Бальтазар. Я не умерла от лихорадки, как об этом было объявлено. Твой отец извлек мой труп из пруда в Ландескроне».

Юноша перекрестился и поднес к губам кончик большого пальца, потом пробормотал:

«Значит, вы из ада сюда пришли…»

Она улыбнулась, и Бальтазар сразу понял, что ошибается.

«Все мои дети собрались там. И когда я падала, они меня подхватили и унесли на Небо, а когда ангелы стали возражать, они им сказали: „А вам приходилось быть матерью? А вы теряли когда-нибудь ребенка? Тогда пропустите нас!“ И таким образом, я попала в обитель блаженных, не на очень высокую ступень, но с меня достаточно».

«Значит, ваши дети умерли, чтобы вас спасти?… Не так ли?»

«Может быть, так, а может быть, и не так. Не надо мне этой ясности, она меня слепит. Но и ты, сын Иоганна Сигизмунда и Гертруды, не пытайся это понять… Ведь ты хорошо знаешь, что если бы мои дети не умерли, я бы не бросилась в пруд, а следовательно, и не нужно было бы меня спасать!»

Чувство глубокого отчаяния охватило Бальтазара. Это было так, будто он внезапно очутился на краю пропасти, и мрак бездны медленно, но неотвратимо начал его засасывать. Никогда еще не чувствовал он себя таким беззащитным, как в эти минуты. Бог казался ему таким далеким, таким непостижимым, что его обезумевший дух отчаянно метался, ища точку опоры и везде чувствуя себя уязвимым. Он видел себя на корабле, потерявшим штурвал, посреди бури, каждая волна которой могла б накрыть всю землю целиком. Его зовущий на помощь крик терялся в грохоте этих волн.

И тогда, из глубины черных вод, с мокрыми волосами, прилипшими к вискам, вынырнула последняя дочь Иоганна Сигизмунда и Валентины, та, которую звали Эльзбетой. Она сказала:

«Когда пришли солдаты, я спряталась в саду. Они долго меня искали, а когда наконец нашли… о, я бы предпочла умереть, чем претерпеть то, что они со мной сделали. А теперь слушайте во все уши, вы, люди, верующие в Бога: вот уже семнадцать лет как в одной из тюрем я служу игрушкой в руках необузданной солдатни!»

«Замолчи! – воскликнула Валентина, шатаясь. Потом, взяв себя в руки, спросила: – Но скажи мне, умоляю тебя, ты жива или умерла?»

Голос из темноты прошелестел:

«А что такое жизнь? А что такое смерть?»

Валентина заплакала.

«Эльзбета, – воскликнул Бальтазар, – где ты? В каком городе? В какой тюрьме? Мы придем и тебя освободим…»

Ему ответил безумный смех.

«Нигде! Меня доставили в это место, когда я была без сознания, очень давно… Не будете же вы брать в осаду все тюрьмы Польши?»

Черные воды бесшумно сомкнулись над ней. Валентина протянула руки к дочери, которая от нее удалялась, потом упала на колени. Бальтазар, с бьющимся сердцем, с пересохшими губами, снова почувствовал головокружение. И внезапно прекратил сопротивляться. Его тело зависло над черной бездной.

– Маленький брат… – это был голос матери, она его звала.

Он открыл глаза. Фридрих Каммершульце сидел возле кровати. Увидев, что Бальтазар проснулся, он наклонился к нему.

– Ох, как же ты нас напугал! – воскликнула мать. – Какой бред! Ты, верно, наелся слив или выпил слишком много пива в компании братьев?

– Оставьте нас, – сказал Каммершульце.

И когда они остались одни, спросил:

– Это было падение в бездну, не так ли?

Юноша кивнул головой.

– Ты не беспокойся, – сказал алхимик. – Так надо было.

– Но где прячется Бог, когда происходят такие страшные вещи? – спросил Бальтазар.

– В этих же страшных вещах, – отвечал Каммершульце.

Наш друг потихоньку возвращался к жизни. Он выпил воды и начал рассказывать:

– Я видел Валентину, первую жену отца. Она мне призналась, что бросилась в пруд, в Ландескроне. А ее дочь Эльзбета все это время находилась в руках солдат… О, это был настоящий кошмар и какой ужасный!

Алхимик успокоил юношу, взяв его ладони в свои, потом сказал:

– Ты не бредил.

Тогда Бальтазар соскочил с кровати и воскликнул:

– Я не хочу терпеть такие мерзости! Если Бог их терпит, значит, Он считает, что так надо! Но я не хочу их терпеть!

– Святой гнев! – сказал Каммершульце. – Ты начинаешь понимать, каков наш мир, – и это уже хорошо. Ты должен знать, что не проходит часа, чтобы горе не стучало в дверь к невинному, что каждую минуту преступление, несправедливость и лицемерие торжествуют над добродетелью, справедливостью и истиной. Но именно в этой нелепице событий и раскрывается Бог.

Бальтазар чувствовал себя слишком утомленным, чтобы предаваться таким глубоким метафизическим размышлениям. Без сомнения, вчерашняя «встреча» была гораздо более напряженной, чем те, которые случались с ним раньше. После нее у него остался привкус горечи, и он физически ощущал на себе ее гнетущее влияние. Руки и ноги у него ослабели. Голова раскалывалась от боли. Он снова закрыл глаза.

В таком крайне подавленном состоянии Бальтазар находился в течение двух дней, после чего вернулся к работе. Мастер Виткоп и Бонгеффер не спрашивали, что с ним случилось, а сам он был далек от того, чтобы это рассказывать. Интерес, пробудившийся у него к печатному делу, вернул ему душевное равновесие, но осталось изумленное непонимание того, что же в действительности с ним случилось. Раньше он воспринимал такие встречи, как нечто естественное и должное. Но на этот раз ему показалось, будто что-то нарушилось в естественном порядке вещей, а так как он не знал, в чем оно нарушилось, то решил быть очень осмотрительным.

Только через пять месяцев после прибытия Бальтазара Кобера в Кобург туда дошли вести о том, где находится Паппагалло со своей труппой. После длительного путешествия по Тюрингии они снова повернули на юг и направились к Нюрнбергу через Бамберг. Сразу же было реше– но, что Фридрих Каммершульце и его юный ученик поедут, чтобы присоединиться к ним. Так как стоял январь и дороги могло засыпать снегом, Бальтазар доверил своего осла матери, а она дала ему во временное пользование лошадь, которая была не слишком высока и не слишком норовиста.

Прощание было трогательным. Мать и братья успели привязаться к Бальтазару. Оба мастера-печатника тоже выказывали сожаление, что придется расстаться с таким усердным подмастерьем. Но все понимали, что судьба юноши, которому покровительствовал Паппагалло, звала его в дальний путь. Бальтазар пообещал вернуться, как только сможет. 20 января, в день святого Себастьяна, покровителя арбалетчиков и лучников, два путника отправились в дорогу, кутаясь в большие плащи, подбитые мехом, которые были им весьма кстати, такой стоял холод.

Вот уже несколько недель, как Каммершульце начал объяснять Бальтазару, что такое истинная наука, которую им ни в коем случае нельзя было смешивать с наукой вульгарной, где подвизались всяческие ловкачи и болтуны. Он рассказал ему, как она возродилась в Египте, в Александрии, под эгидой Птолемеев, хотя ее истоки намного древнее и прослеживаются, вне всякого сомнения, к Тувалкану, о котором в Книге Бытия говорится, что он предок всех кузнецов, работающих по меди и железу. Он показал ему рукописи, которые хранил и которые имели отношение к искусству Гермеса, называемого трижды великим, потому что он связал между собой три мира: мир людей, мир природы и мир богов. Он объяснил ему, как эту науку унаследовали арабы и потом передали ее христианам через Испанию. Он также рассказал, что иудеи сохранили очень важную традицию, которую они называют «тайной божественной колесницы», представляющую собой метод восстановления утраченного единства между человеком и Принципом. Он цитировал Агриппу, Тритема и, конечно же, Парацельса.

Бальтазар был очарован и выразил удивление, что теология увязла в бесчисленных спорах, в то время как перед ней стояло так много задач, намеченных его учителем. Он вновь и вновь расспрашивал Каммершульце, а тот отвечал на все его вопросы с отменной любезностью и даже с довольной улыбкой, ведь ему было приятно, что юноша с таким желанием разгрызает корни Веселой Мудрости. Таким образом, на пути из Кобурга в Бамберг наш друг был так горд и доволен, словно его пригласили на королевскую свадьбу. Он сожалел лишь о том, что ему пришлось оставить своего осла в конюшне в Кобурге.