– Что ж, начнем сначала,– спокойно сказал главарь, ощупывая разбитый подбородок. Позевывая, он пытался растянуть мышцы челюсти. Синяк, скорее всего, окажется ниже подбородка.

– Кто вы? – выдохнул Арон, когда они снова рывком усадили его на пуфик. Один из них стянул его щиколотки липкой лентой.

Ему никто не ответил. Худощавый подтащил Дебору и поставил ее на колени на черный полиэтилен. У двоих в руках были тонкие проволоки сантиметров по пятнадцать, заостренные с одного конца, а с другого заделанные в деревянные конусовидные рукоятки. В комнате страшно воняло газом. Арон чувствовал, что его вот-вот стошнит от запаха.

– Что вы хотите делать? – Горло Арона пересохло, слова звучали хрипло. Главарь что-то отвечал ему, но в голове Арона все перепуталось, мысли крутились, словно автомобиль на льду. Он перенесся в какое-то другое измерение и стал смотреть на все происходящее откуда-то сверху, отказываясь принять то, что должно случиться, и все же зная, что это непременно случится, ибо нет никакой возможности изменить что-либо – ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем… Сердце его сжалось от невыносимой безнадежности, той самой, что ощущали до него сотни поколений евреев – у дверей крематориев или смертельных душегубок, перед стихией огня, пожирающего их храмы, города, гетто, или под ударами бичей свирепых гоев. «Дядя Сол знал»,– подумал Арон, крепко зажмурившись.

– Сейчас произойдет взрыв газа,– звучал будто издалека спокойный голос главаря.– Потом пожар. Опытный коронер или врач может установить, что люди умерли незадолго до пожара, но он этого не установит. Проволока вводится в угол глаза и идет прямо в мозг. Остается очень маленькая дырочка, даже если тело не обгорело.– Он повернулся к остальным.– Я думаю, миссис Эшколь найдут в коридоре наверху – она будет обнимать руками детей. Им почти удастся выбраться из пламени. Женщину – первой. Потом близнецов.

Арон пытался вырываться, стучал руками и ногами, бился головой, но его держали крепко.

– Кто вы? – закричал он.

– Кто мы? – переспросил красивый мужчина.– Да никто. Абсолютно никто.– Он отошел в сторону, чтобы Арон мог лучше видеть то, что будут делать остальные.

Когда к нему подошли с проволокой, он больше не сопротивлялся.

Направляясь к северу и наблюдая из окна автобуса бесконечную вереницу трущоб Балтимора и промышленной клоаки Вилмингтона, я вспомнила строчку из Блаженного Августина: «На севере дьявол обоснует свои города».

Я всегда испытывала ненависть к большим северным городам – к их смраду неперсонифицированного безумия, мрачным, давящим столбам угольного дыма, ощущению безнадежности, которое словно окутывало грязные улицы и их не менее грязных обитателей. Я всегда считала, что самое очевидное проявление предательства Нины Дрейтон заключается в том, что она променяла юг на холодные каньоны Нью-Йорка. Однако я не собиралась углубляться на север так далеко.

Внезапно обрушившийся снегопад скрыл унылые удручающие картины, мелькавшие за окном, и я вновь переключила внимание на то, что происходит в салоне автобуса. Женщина, сидевшая по другую сторону прохода, оторвалась от книги и лукаво улыбнулась мне, уже в третий раз с тех пор, как мы выехали из пригорода. Я кивнула ей и продолжила вязать, прикидывая, сможет ли эта робкая леди, вероятно лет пятидесяти с небольшим, но отмеченная печатью дряхлости старой девы, помочь мне разрешить кое-какие проблемы.

По крайней мере, одну из них.

Когда мы выехали из Вашингтона, я ощутила облегчение. В молодости мне еще нравился этот сонный, южного типа город; вплоть до Второй мировой войны в нем царил дух свободной раскованной неразберихи. Но теперь этот мраморный муравейник казался мне претенциозным мавзолеем, кишащим суетящимися насекомыми, стремящимися к власти.

Я взглянула в окно на снежные вихри и какое-то мгновение не могла даже вспомнить число и месяц. Первым в памяти всплыл день недели – четверг. Две ночи – со вторника на среду и со среды на четверг– мы провели в каком-то жутком мотеле в нескольких милях от центра Вашингтона. В среду я приказала Винсенту отвезти «бьюик» к окрестностям Капитолия, оставить его там и вернуться в мотель пешком. Это заняло у него три часа, но он не жаловался. В будущем он тоже не станет жаловаться. Во вторник ночью я заставила его позаботиться о некоторых необходимых частностях, снабдив его обычной ниткой и иголкой, которую я накалила в пламени свечи.

Покупки, сделанные мною в среду утром,– несколько платьев, халат, нижнее белье – удручающе контрастировали с изысканными вещами, оставленными в аэропорту Атланты. Однако в моей дурацкой соломенной сумке все еще оставалось почти девять тысяч долларов. Конечно, можно было получить деньги из сейфов и со счетов в Чарлстоне, Миннеаполисе, Нью-Дели и Тулоне, но пока у меня не было намерения воспользоваться этими суммами. Раз Нине было известно о моем счете в Атланте, она может знать и об остальных.

«Нина мертва»,– в который раз твердила я себе. Но из всех нас она обладала самой сильной Способностью. Она использовала одну из пешек Вилли, чтобы уничтожить его самолет в тот самый момент, когда сидела и болтала со мной. Возможно, она могла добраться до меня и из могилы, ее Способность не умрет, пока астральное тело Нины разлагается в гробу. Сердце у меня учащенно забилось, и я искоса взглянула на лица пассажиров, едва различимые в полумраке…

Сегодня 18 декабря, четверг, значит, до Рождества остается ровно неделя. Мы встречались двенадцатого. С тех пор, казалось, миновала целая вечность. За последние двадцать лет в моей жизни происходило не так уж много видимых перемен, если не считать вынужденных поблажек, которые я позволяла себе. Теперь все идет по-другому.

– Извините меня,– не выдержала женщина, сидевшая через проход,– но я не могу удержаться, чтобы не выразить свое восхищение вашим вязанием. Это свитерок для внука?

Я одарила ее своей самой лучезарной улыбкой. Когда я была маленькой и еще не знала о существовании вещей, которых не положено делать молодой леди, я ездила с отцом на рыбалку. И больше всего мне нравились первые робкие подергивания лески и рывки поплавка. Именно в этот момент, когда рыба готова проглотить наживку, рыболов должен проявить все свое умение.

– О да! – с готовностью отозвалась я. От одной мысли о хнычущем внуке меня чуть не стошнило, но я давно уже открыла для себя целительную пользу вязания и тот психологический камуфляж, который оно мне обеспечивало в общественных местах.

– Мальчик?

– Девочка,– ответила я и проникла в сознание женщины. Это оказалось так же просто, как войти в открытую дверь. Я не встретила ни малейшего сопротивления. Как можно осторожнее и незаметнее я скользила по коридорам ее мозга, не оказывая насилия, пока не добралась до центра удовольствия. Представив себе, что ласкаю персидскую кошку, хотя терпеть их не могу, я принялась поглаживать ее, ощущая поток удовольствия.

– Ах! – воскликнула женщина и залилась краской, сама не понимая отчего.– Внучка, это так чудесно.

Я стала поглаживать ее медленнее, меняя ритм, соотнося его с каждым робким взглядом, который она бросала на меня, и увеличивая давление, когда до нее доносились звуки моего голоса. Некоторые люди поражают этой своей способностью при первой же встрече. Среди молодежи это называется влюбленностью, у политиков носит название плодотворной притягательности. Когда подобный талант проявляется у оратора, обладающего хотя бы намеком на Способность, это приводит к массовой истерии толпы. Например, современники и соратники Адольфа Гитлера часто упоминали, как хорошо они ощущали себя в его присутствии, однако почему-то этому факту психологического воздействия личности на толпу уделяется мало внимания. Несколько недель такой обработки, и у этой женщины разовьется потребность подобного состояния, гораздо большая, чем потребность в героине. Нам нравится быть влюбленными, потому что это единственное чувство, позволяющее людям максимально приблизиться к психологической наркомании.