– Давай! – прошипел этот грязный мальчишка, все еще держа меня за плечи и прижимая лезвие к моей щеке.– Ты сейчас сама напросишься.– В глазах его появился странный блеск, и блеск этот был вовсе не от алчности.

– Да,– сказала я.

Рука его замерла на полпути. Несколько секунд он что-то пытался сделать, у него даже вены вздулись на лбу. Но затем лицо исказилось гримасой, глаза расширились, а рука с лезвием потянулась к собственному горлу.

– Пора начинать,– тихо приказала я.

Острое как бритва лезвие прошло между его тонкими губами.

– Время пришло,– прошептала я.

Лезвие скользнуло дальше, разрезая десны и язык, затем коснулось мягкого нёба и обагрилось кровью.

– Пора учиться.– Я улыбнулась, и мы начали первый урок.

Сол Ласки простоял без движения минут двадцать, глядя на девочку. Она тоже смотрела на него не мигая, так же неподвижно, словно время застыло. На ней была соломенная шляпка, слегка сдвинутая на затылок, и серый фартук поверх простого белого платья без пояса. Волосы у нее были светлые, глаза голубые. Руки она сложила перед собой, слегка вытянув их с неловкой детской грацией.

Кто-то прошел между ним и картиной, и Сол отступил назад, потом подвинулся вбок, чтобы лучше видеть. Девочка в соломенной шляпке продолжала смотреть на пустое место, где он только что стоял. Сол не мог сказать, почему эта картина так трогала его. Работы Мери Кассат с размытыми пастельными контурами казались ему, в общем, слишком сентиментальными, но именно эта картина взволновала его до слез еще лет двадцать назад, когда он впервые пришел в Национальную галерею, и теперь он почти никогда не уезжал из Вашингтона, не совершив паломничества к «Девочке в соломенной шляпке». Иногда он думал, что пухлое лицо и задумчивый взгляд чем-то напоминали ему сестру Стефу, умершую от тифа во время войны, хотя волосы у Стефы были гораздо темнее, а глаза вовсе не голубые.

Сол отвернулся от картины. Когда он приходил в музей, он обещал себе, что походит по другим отделам, проведет больше времени среди новых работ, но всякий раз слишком долго задерживался возле этой «Девочки». «Ну, в следующий раз»,– подумал он.

Был уже второй час, и к тому времени, когда он добрался до входа в ресторан галереи и остановился у двери, оглядывая зал, народ почти схлынул. Он сразу увидел Арона за небольшим столиком в углу, рядом с каким-то высоким растением в кадке. Сол помахал ему рукой и прошел через зал.

– Здравствуй, дядя Сол.

– Здравствуй, Арон.

Племянник встал, и они обнялись. Широко улыбаясь, Сол взял молодого человека за плечи и оглядел с ног до головы. Да, уже не мальчик, в марте Арону исполнится двадцать шесть. Но он оставался все таким же худым, и еще Сол отметил, что улыбается он, как и Давид, загибая слегка вверх уголки губ. Темные же вьющиеся волосы и большие глаза за стеклами очков – это от Ребекки. Но было в нем и что-то присущее лишь ему одному, возможно, более темная кожа и высокие скулы, как у человека, родившегося в Израиле. Арону и его брату-близнецу было тринадцать, а на вид и того меньше, когда началась Шестидневная война. Сол тогда прилетел в Тель-Авив, но опоздал на пять часов – уже незачем было идти на фронт, даже в качестве санитара, но он вдоволь наслушался от близнецов историй о подвигах их старшего брата Авнера, капитана ВВС. И еще они в подробностях рассказывали о храбрости их двоюродного брата Хаима, который командовал батальоном на Голанских высотах. Два года спустя Авнер погиб, сбитый египетской ракетой во время войны на истощение, а потом, через год, в августе, погиб и Хаим – подорвался на израильской мине во время войны Судного дня. Арону было уже восемнадцать в то лето, но он имел слабое здоровье, мучился астмой с раннего детства. Его отец Давид одну за другой пресекал те уловки, к которым он прибегал, чтобы попасть на войну.

Арон решил, что любыми путями станет коммандос или десантником, как его брат Исаак, но все виды войск его забраковали из-за астмы и плохого зрения. Тогда он закончил колледж и поставил все на свою последнюю карту. Он пошел к отцу и попросил его использовать свои старые связи с секретной службой, чтобы найти ему применение. В июне семьдесят четвертого он стал сотрудником Моссада.

Из него не стали готовить полевого агента, в распоряжении Моссада было слишком много бывших коммандос и других героев для этой трудной работы, чтобы взваливать ее на плечи хлипкого интеллектуала, который мог заболеть в любую минуту. Правда, Арон получил обычную подготовку по самозащите и обращению с оружием и даже научился неплохо стрелять из «беретты» двадцать второго калибра, популярной в то время в Моссаде, но по-настоящему он нашел себя в криптографии. Он проработал три года в Тель-Авиве в спецсвязи, еще год – в полевых условиях где-то на Синае, а затем его послали в Вашингтон, в группу, прикомандированную к израильскому посольству. Назначение было шикарное, и то, что он являлся сыном Давида Эшколя, наверное, сыграло свою роль.

– Ну, как ты, дядя Сол? – спросил Арон на иврите.

– Неплохо,– ответил Сол и попросил: – Говори по-английски, пожалуйста.

– Хорошо.– В его английском не было и намека на акцент.

– Как твой отец? Брат?

– Лучше, чем в последнюю нашу встречу,– сказал Арон.– Врачи считают, что этим летом отцу удастся провести какое-то время на ферме. А Исаака уже произвели в полковники.

– Прекрасно, прекрасно.– Сол глянул на три досье, которые его племянник положил на стол. Он все пытался найти способ вернуть события назад, сделать так, чтобы мальчик не оказался вовлеченным во все это, и в то же время получить информацию, которую удалось собрать Арону.

Словно прочитав его мысли, Арон наклонился вперед и прошептал:

– Дядя Сол, во что ты тут впутался?

Сол удивленно заморгал. Шесть дней назад он позвонил Арону и попросил его раздобыть какую-либо информацию о Уильяме Бордене или разузнать, где находится Френсис Харрингтон. Конечно, он сделал глупость. Уже много лет Сол избегал обращаться за помощью к родственникам либо к их связям, но на этот раз исчезновение юного Харрингтона просто повергло его в отчаяние. Если он поедет в Чарлстон, он может пропустить что-то существенно важное, какую-то новую информацию о Бордене. Арон позвонил ему тогда по телефону, который не могли прослушивать, и спросил: «Дядя Сол, это насчет твоего немецкого полковника, да?»

Ласки не стал отрицать. Все родственники знали, что он помешан на таинственном нацистском оберсте, с которым сталкивался в лагерях во время войны. «Ты же знаешь, что Моссад ни за что не станет действовать в Соединенных Штатах, ведь так?» – добавил тогда Арон. Сол ничего не сказал, но его молчание было красноречивее слов. Он работал вместе с отцом Арона, когда «Иргун Звай Луми» и «Хаганах» были вне закона и очень активно скупали американское вооружение и целые оружейные заводы, по частям перевозили в Палестину, там собирали и пускали в действие, готовясь к тому моменту, когда арабские армии неизбежно перейдут границу нового сионистского государства. «Ладно,– вздохнул тогда Арон.– Я сделаю, что смогу».

– О чем ты? – спросил он.– Просто я хотел разузнать побольше об этом Бордене. Френсис – мой бывший студент, полетел в Лос-Анджелес, чтобы выяснить кое-что. Возможно, он собирал материал для развода, кто его знает? Френсис вовремя не вернулся, а мистер Борден, по-видимому, погиб в авиакатастрофе. И когда один мой знакомый спросил, не могу ли я помочь, я вспомнил о тебе, Арон.

– Ну да.– Арон некоторое время молча смотрел на своего родственника, наконец кивнул, вздыхая печально. Оглянувшись, нет ли кого поблизости, кто мог бы их подслушать, он открыл первую папку.– В понедельник я полетел в Лос-Анджелес,– тихо сообщил он.

– Куда? – Сол был потрясен. Он всего лишь хотел, чтобы его племянник позвонил кое-кому в Вашингтоне или воспользовался совершенными компьютерами израильского посольства, особенно банками данных в офисе, где работали шесть агентов Моссада, или, может, заглянул бы в секретное досье израильтян или американцев. Но он вовсе не думал, что Арон на следующий же день полетит на Западное побережье.