Следующая встреча произошла при обстоятельствах уже совсем печальных. Летом сорок шестого года я демобилизовался и вернулся в Ленинград. Поступил на филологический факультет университета. С помещением было скверно, ютились вместе с востоковедами в красивом с фасада здании против Петра I, решительно непригодном для такого количества студентов. Учились фактически даже не в две, а в три смены. Последняя лекция кончалась поздно вечером. Время было тревожное, настороженное. Только что, как снег на голову, в конце августа — чудовищное по сути и непристойное по тону постановление о «Звезде» и «Ленинграде» с заборной бранью в адрес Зощенко и Ахматовой. Ну и, разумеется, соответствующие манифестации в учебных заведениях, Академии наук, многочисленных писательских организациях и прочих, преимущественно «культурных», заведениях. Домой, как правило, возвращался после полуночи (пешком по набережной Невы, через Дворцовый мост, по Невскому до Дома книги, а тут уж рукой подать). Подымаясь по лестнице (лифта тогда еще не существовало), на площадке между четвертым и пятым этажами на низком подоконнике выходившего во двор окна неизменно оказывался M. M. Рядом с ним — котомочка. В первую же такую нечаянную встречу, видимо, перехватив мой удивленный взгляд на котомочку, M. M. пояснил: «Не хочу, чтобы это произошло дома». Жутко подумать, сколько же таких мучительно бессонных ночей или полуночей провел этот благороднейший, совестливейший человек! Всякий раз я пытался хоть немного отвлечь или развлечь M. M. разговорами «ни о чем», какими-то университетскими сплетнями, новостями об общих знакомых. Заговаривать о чем-то серьезном мне почему-то казалось бестактным, тем более что M. M. охотно поддерживал этот разговор «ни о чем». Когда же нет-нет разговор все же соскальзывал на постановление, то M. M. уже не утверждал, что это «досадное недоразумение». Он недоумевал по поводу чудовищной нелепости обвинения, терялся в догадках, кому всерьез и по какой причине понадобилось это абсурдное действо. Возвращаясь в этой связи к теме «друзей» — а последовавшие за постановлением времена с каждым днем давали все больше материала для развития этой «пушкинской» темы, — M. M. не без сарказма заключил, что единственно заинтересованные в постановлении — это сотоварищи по литературному цеху. Тут срабатывает инстинкт самосохранения. Разве, спрашивал M. M., даже наиболее честные из них не заинтересованы в нашем профессиональном или даже физическом небытии? Какого бы скромного мнения, продолжал свою мысль M. M., я бы ни был о своем месте в литературе, согласитесь, что на моем фоне имярек — беллетрист сомнительный… Или возьмите Михаила Афанасьевича Булгакова — кто же из них умеет так писать для театра?.. Конечно, я не хочу сказать, что они куда-то бегают и пишут на нас кляузы, нет. Но когда их спрашивают: «Что вы думаете о книгах такого-то?» — они пожимают плечами. Этого достаточно. Ага, хорош же этот тип, если собственные его друзья увиливают от ответа!

Со времени тех разговоров прошло более сорока лет. Я сознательно не заключаю слова M. M. в кавычки, как, впрочем, и не расшифровываю «имярек», ибо за ним стоят вполне почтенные литераторы, не обладавшие, однако, личным и профессиональным мужеством, но за смысловую точность передачи ручаюсь.

В последующие годы, до моего переезда в Москву в 1950 году, мы виделись с M. M. довольно часто и уже не на лестнице по ночам, а у нас дома, в квартире на пятом этаже. В те годы (после 1946-го) родители мои душевно сблизились с M. M. То, что мне запечатлелось в облике M. M., те его суждения, которые отложились в памяти во время этих встреч, мне хотелось бы соотнести с некоторыми им написанными страницами. Постараюсь осуществить это в недалеком будущем.

TOT САМЫЙ ЗОЩЕНКО[48]

Недалеко от входа в Екатерининский сад стоял столик. За столиком на табуретке сидел безбровый старик. Это был графолог. И, как постоянно предупреждал он сам, в недалеком прошлом он носил пышную бороду и занимал очень высокий пост.

Каждому, кто подходил к нему и спрашивал, что значит слово «графолог», он отвечал очень пространно: «Графологи определяют прошлое и будущее, узнают характер человека. Я занимаюсь тем же самым за небольшую плату. Я расскажу вам о вашем характере, чем следует гордиться, о чем лучше помолчать. Так что платите рубль, и вы через десять минут узнаете о себе то, о чем вы никогда бы не узнали». Говорил он серьезно, но, боясь, что его не поймут, гордо повторял: «Я расскажу вам все с исчерпывающей полнотой».

Вот к нему и обратился Михаил Михайлович Зощенко, когда мы, прогуливаясь по Невскому проспекту, забрели в сад.

Я не помню весь текст, что написал графолог, но один абзац, последний, произвел на меня «сильное» впечатление. Было там почти дословно следующее: «В настоящее время вам не везет, но в недалеком будущем вам повезет очень сильно. В любви вы не очень удачливы. Избегайте бездетных вдов и женщин, играющих на различных инструментах. Ваша профессия связана с административной деятельностью, и от этого зависит вся ваша жизнь. Здесь вас ждет приятный сюрприз и увеличение зарплаты».

В тот момент, когда графолог писал эти слова, к столу подошла женщина преклонных лет. «Ты что делаешь? — обратилась она к графологу. — Это же Зощенко!.. Простите, Михаил Михайлович!»

Услышав эти слова, графолог достал кошелек, куда он уже успел положить полученный «гонорар», и молча вернул деньги. «Простите, пожалуйста, Михаил Михайлович, — еще раз повторила женщина, — и не пишите о нас. Стыдно будет людям в глаза смотреть!»

Журнал «Бегемот» — сатирическое приложение к «Красной газете» — по-настоящему стал популярным лишь тогда, когда его фактическим редактором стал Михаил Михайлович Зощенко. И именно в редакции «Бегемота» познакомился я с Михаилом Михайловичем. Я сотрудничал в «Красной газете» и принес в «Бегемот» свой первый юмористический рассказ. Через неделю я получил записку на «бегемотском» бланке: секретарь редакции и ее постоянный сотрудник Николай Николаевич Черний сообщал, что рассказ вообще нравится, но его надо сократить. В конце следовала приписка:

И подпись:

На другой же день я, страшно волнуясь, рано утром пришел в редакцию. В кабинете редактора, кроме H. H. Чернего, сидел молодой, но очень серьезный на вид человек. Обращали на себя внимание его удивительно печальные глаза.

Поздоровавшись с Николаем Николаевичем, я как-то нерешительно подошел к столу этого серьезного человека.

— Давайте знакомиться — Михаил Зощенко. — И он протянул мне руку. Я неуверенно назвал свою фамилию. — Я так и понял, — заметил он. — Ну так вот, хочу предупредить вас, разговор пойдет серьезный, деловой. Садитесь и слушайте, что я скажу. Мне рассказ нравится. Если мы выкинем из него все ненужное, то, видимо, в ближайшем номере вы уже сможете его прочесть. Я бы на вашем месте, прежде чем ошеломить своим творчеством читателя, сократил его хотя бы наполовину… Оставьте в покое свою кепку. Это же не носовой платок!

Говорил он негромко, несколько глуховатым голосом и в то же время как-то задушевно, что так не вязалось с его возрастом.

Несмотря на мягкое обращение, волнение мое усилилось и руки непроизвольно продолжали мучить кепку. Михаил Михайлович вздохнул и сочувственно посмотрел на меня.

— Вы читаете наш журнал? — обратился он ко мне.

К моему стыду, я был подписан на московский журнал «Крокодил», а «Бегемот» читал лишь время от времени, как попадет в руки. О чем я ему и сообщил.

— Вы не расстраивайтесь, — сказал он, — я ведь не редактор. Мне ваш рассказ дали на прочтение, он показался мне интересным. Но боюсь, что читатель не разделит моего мнения.