За шкафом было тепло и уютно. Я притащил туда табурет, который нашел на помойке, застелил его рваным ватником, а угол на высоту своего роста оббил грубошерстным солдатским одеялом. Оно было ничейным, я нашел его на антресолях.

В углу я чаще всего и спал, скукожившись на табурете. Мать обо мне вспоминала только тогда, когда хотела сдать пустые бутылки, а ей с глубокого похмелья идти было невмоготу.

Однако горше всего было мне, когда пьяные забулдыги, посещавшие нашу квартиру, пытались учить меня уму-разуму. От их "наставлений" меня тянуло на рвоту.

А если учесть амбрэ, которое исходило от гнилых зубов и проспиртованных насквозь утроб псевдопапаш и подзаборных "педагогов", то и вовсе было понятно мое стремление пореже бывать дома.

Но то происходило позже, когда я подрос…

В одиннадцать лет я не выдержал такой жизни и убежал из дому. Наверное, я так и остался бы бездомным бродягой, чтобы потом сразу с улицы попасть на тюремные нары. Но мне повезло: я почему-то решил бежать осенью.

Холода меня, непривычного к кочевой жизни бомжей, так достали, что в конце концов, совсем отчаявшись, я прибился к детскому дому. На мою удачу, меня приняли и даже не особо интересовались, кто я, откуда и есть ли у меня родители.

Я думал, что мать будет меня искать, а потому назвался чужим именем. Но она, похоже, и не заметила моего отсутствия. А может, все-таки поняла, что я ударился в бега, однако лишь вздохнула с облегчением.

В детдоме тоже жилось не сладко. И не только мне, а практически всем воспитанникам. Но даже жизнь впроголодь, среди жестокостей и пошлости, поначалу показалась мне раем по сравнению с нашей коммуналкой.

У меня была личная кровать! У меня была добротная одежда и даже зимнее пальто! И наконец, я мог учиться.

Дома с учебой у меня не ладилось. И не потому, что я ленился или был тупым. Отнюдь. Просто мне негде было заниматься: в комнате постоянно стоял пьяный галдеж, а на кухне или соседки выясняли отношения, или кто-нибудь из них затевал большую стирку.

Меня здорово выручала память. То, что говорил учитель, я мог рассказать почти слово в слово через день, неделю, месяц. Но письменные задания я или списывал, или молча получал двойки, потому что нередко мои тетради исполняли во время застолья роль салфеток.

В детдоме, с до сих пор непонятным мне упорством, я стал денно и нощно грызть гранит науки. За неделю я усваивал материал, на который полагалось два, а то и три месяца. Вскоре я наверстал упущенное и здорово вырвался вперед.

И самое интересное – мне были безразличны мои отметки; я учился на "отлично" только потому, что мне так хотелось.

На этом я и сгорел. Отличники никогда не вызывали у сверстников ни восхищения, ни умиления. Скорее, наоборот. А я, ко всему прочему, держался особняком и ни с кем не заводил приятельских отношений. Я был в этом детдоме чужаком.

Сначала на меня начали наезжать одноклассники. Но я, уже в достаточной мере "воспитанный" улицей, быстро и доходчиво объяснил им, что меня трогать не нужно. После этого меня начали избегать, и я продержался в детдоме особняком почти три года.

Но такая, видимо, у меня судьба, что все хорошее в моей жизни заканчивается быстро, и чаще всего трагически…

По истечении третьего года пребывания в детдоме я опять крупно повздорил со своими сверстниками – уж не помню из-за чего – и опять они получили по мордам.

Тогда за меня взялись великовозрастные балбесы, которые по какой-то нелепой случайности находились не в зоне, а в цивильном воспитательном учреждении. Наверное, кто-то из тех, кого я отметелил, пожаловался им, что я чересчур строптив и не уважаю не писанные детдомовские законы.

Расправа мыслилась жестокая. Меня завели в туалет и хотели по очереди изнасиловать. Или "опустить", как говорили насильники. Тогда я впервые и столкнулся с некоторыми проявлениями моего характера, принесшими мне немало бед в будущем.

В тот момент я просто обезумел. Совершенно потеряв голову, я выхватил из кармана перочинный нож и устроил в туалете настоящую резню.

Их было двое, против каждого из них я был как Моська против слона, и тем не менее сладить со мной они не могли. (Тогда я еще был маленьким и с виду хрупким). Я метался по туалету, словно обезьяна – едва не по потолку – и безжалостно полосовал их острым, как бритва, ножом…

Они остались живы только потому, что на крики прибежал наш завхоз и дворник по совместительству. Кажется, его звали Лукич. Он был настоящий богатырь. Но и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы забрать у меня нож и препроводить в карцер.

Я не стал дожидаться разбирательства. Возможно, мне дали бы срок. Не знаю. Той же ночью я бежал из детдома, выбравшись наружу через печную трубу. (Здание отапливалось дровами, а роль карцера исполняла обычная комната, только с решетками на окнах).

Печка в карцере была полуразвалена и мне не составило труда добраться до дымохода. Видимо, когда-то здесь был камин, потому дымоход оказался шире обычных печных труб.

Наверное, только отчаяние помогло мне не застрять в узкой закопченной трубе. Я выбрался наружу гдето после полуночи и несся, как угорелый, до самого рассвета и практически без передыха.

Возле какой-то церквушки навстречу мне попались две бабки, торопившиеся к заутренней. Завидев меня, они с перепугу так и сели на дорогу. Испугаться было чего: с ног до головы вымазанный сажей, почти голый и со вздыбленными волосами, я смахивал на чертенка, сбежавшего из преисподней…

Я возвратился домой, в опостылевшую до зубной боли коммуналку. Но я уже был другим.

В моей, еще неокрепшей, душе что-то окончательно сломалось. она как-будто покрылась скорлупой, панцирем, через который до меня нельзя было достучаться.

Первое время я был тише воды, ниже травы. Я снова пошел в школу и взялся за учебу с таким же рвением, как и в детдоме.

Мать встретила меня с полным безразличием. Будто я был пустым местом. К нам по-прежнему приходили пьянчужки, устраивали свои шабаши и по-прежнему пытались меня воспитывать, чаще всего в пьяном виде.

И не только воспитывать. Они рьяно пытались научить меня пить спиртное. Может, по этой причине я с юности возненавидел пьянчуг и запах водки, а в особенности самогона.

Мало того, я начал усиленно заниматься спортом. И достиг неплохих результатов. Меня даже приняли в институт физкультуры. Казалось, что жизнь налаживается и передо мною появляется пусть и не радужная, но вполне приличная перспектива.

Увы и ах. Линия моей судьбы сделала очередной зигзаг и я снова, как в четырнадцать лет, когда бежал из детдома, едва не угодил за решетку.

Очередной отчим попытался объяснить мне, что мое место не в родной коммуналке, а где-нибудь в другом месте. Я избил его едва не до смерти.

У меня снова поехала крыша, и если бы не соседка по прозвищу Хрюковна, которая вцепилась в меня как клещ и не позволила добить новоявленного папашу, мне точно дали бы "вышку".

От тюрьмы меня отмазал мой будущий шеф, В.А. (Так его все называли). Он постепенно втягивал меня в опасные игры, и в конце концов я стал тем, кто есть на самом деле – наемным убийцей, киллером.

Затем я встретил Ольгушку…

Потом потерял.

И снова нашел ее, пройдя все круги ада.

Мне так хотелось думать, что мои невзгоды позади, что я наконец нашел тихую пристань, где можно переждать житейские штормы и бури. Я расслабился, размяк, безоглядно растворился в своем нечаянном семейном счастье.

А ведь интуиция настойчиво подсказывала мне, что мое нынешнее состояние спокойствия и умиротворенности так хрупко, так обманчиво.

Но мне очень хотелось верить в его непоколебимость и постоянство. По крайней мере, в обозримом будущем – ведь я столько пережил, чтобы получить в награду от судьбы хотя бы малую толику покоя и любви ближних.

Я не претендовал на прощение, мои преступные грехи нельзя было искупить простым покаянием – и я это понимал!