Полагали, что внимание судьи Ньюболда к слухам было привлечено не без участия Илая Мартина, который выглядел обеспокоенным — особенно по утрам, после завтрака с женой. Клэрис была полезна тем, что служила барометром настроений Райтсвилла. Злоба начала проникать в зал суда, перекатываясь взад-вперед между старым юристом и Картером Брэдфордом, покуда репортеры не стали подталкивать друг друга, шепча, что «старик вот-вот сломается».

Томас Уиншип, старший кассир Райтсвиллского национального банка, заявил, что Джеймс Хейт всегда пользовался тонким красным карандашом, работая в банке, и предъявил многочисленные документы из банковских архивов, которые Хейт подписал таким карандашом.

Последним предметом, приобщенным к вещественным Доказательствам Брэдфордом, выбравшим самое подходящее время, была «Токсикология» Эджкоума с красноречивым абзацем о мышьяке, подчеркнутым красным карандашом. Присяжные передавали том из рук в руки, судья Мартин выглядел «уверенным», а Джеймс Хейт, сидящий рядом с ним за столом защиты, быстро огляделся, словно искал путь к бегству. Но момент прошел, и он стал вести себя как прежде — молчал, обмякнув на стуле с почти скучающим выражением на сером лице.

В конце заседания в пятницу, 28 марта, прокурор Брэдфорд заявил, что, «возможно, близок к завершению процедуры обвинения», но будет знать точно, когда суд соберется в понедельник утром. Последовали бесконечные разговоры перед судейским креслом, а затем судья Ньюболд объявил перерыв до понедельника, 31 марта.

Заключенного отвели назад в его камеру на первом этаже здания суда, зал опустел, а Райты отправились домой. Оставалось только ждать понедельника… и пытаться подбодрить Нору. Она лежала в шезлонге в своей спальне, обрывая розы с ситцевых оконных занавесок. Герми не разрешила ей присутствовать на суде, и после двух дней слез Нора устала бороться.

Но в пятницу, 28-го, произошло еще кое-что. Роберта Робертс потеряла работу. Журналистка в течение всего процесса упорно продолжала защищать Джима Хейта, оставаясь единственным репортером, еще не приговорившим «молчаливого божьего человека», как окрестил его один остряк газетчик, к смерти. В пятницу Роберта получила телеграмму из Чикаго от Бориса Коннела, уведомлявшего, что он «аннулирует колонку». Роберта телеграфировала своему чикагскому адвокату, требуя подать иск на синдикат «Новости и сенсации». Но в субботу утром газета вышла без ее колонки.

— Что вы собираетесь делать теперь? — поинтересовался Эллери Квин.

— Остаться в Райтсвилле. Я одна из тех надоедливых женщин, которые никогда не сдаются, и еще могу принести пользу Джиму Хейту.

Роберта провела все субботнее утро в камере Джима, убеждая его заговорить и начать защищаться. Присутствующие при этом судья Мартин и Эллери молча слушали ее энергичные призывы. Но Джим всего лишь мотал головой, казался на три четверти мертвым и погруженным в какой-то странный формальдегид собственного производства.

До понедельника оставался целый уик-энд. На субботний вечер Нора пригласила Роберту Робертс и судью Илая Мартина к обеду, чтобы «все обсудить с семьей». Гермиона хотела, чтобы Нора не вставала с кровати из-за ее «положения», но Нора возразила:

— Мама, мне гораздо полезнее двигаться, чем лежать!

Поэтому Герми благоразумно предпочла не настаивать.

Нора начала заметно толстеть в талии, ее щеки внезапно стали одутловатыми, и она ходила по дому так, словно ноги у нее были налиты свинцом. Когда обеспокоенная Гермиона обратилась к доктору Уиллоби, тот ответил:

— Нора в настолько хорошем состоянии, Герми, насколько мы могли ожидать.

Герми не осмелилась задавать дальнейшие вопросы. Но она почти не отходила от дочери и бледнела, когда та пыталась поднять даже толстую книгу.

После ужина, казавшегося безвкусным и прошедшего почти в молчании, все перешли в гостиную. Луди наглухо закрыла ставни и разожгла огонь. Они сидели у камина в застывших позах людей, которые знают, что должны что-то сказать, но не находят слов. Даже потрескивающее в очаге пламя не приносило облегчения. Расслабиться было невозможно: присутствие Норы ощущалось слишком сильно.

— Сегодня вечером вы почти ничего не сказали, мистер Смит, — заметила наконец Роберта Роберте.

Нора вопросительно посмотрела на Эллери, но он отвел глаза.

— Говорить особенно не о чем, верно?

— Да, по-видимому, — пробормотала журналистка.

— Насколько я понимаю, у нас не интеллектуальная или эмоциональная, а юридическая проблема. Вера не поможет оправдать Джима, хотя, возможно, укрепит его Дух. Только факты могут его спасти.

— А их нет! — воскликнула Нора.

— Пожалуйста, дорогая! — простонала Герми. — Ты же слышала, как доктор Уиллоби говорил, что тебе нельзя волноваться.

— Знаю, мама. — Нора повернулась к судье Мартину, угрюмо смотревшему на огонь, растопырив перед носом длинные пальцы. — Как обстоят дела, дядя Илай?

— Не хочу обманывать тебя, Нора, — старый юрист покачал головой, — но хуже некуда.

— Вы имеете в виду, что у Джима нет ни единого шанса?

— Шанс есть всегда, Нора, — вмешалась Роберта Робертс.

— Да, — вздохнул судья. — С присяжными трудно что-то сказать наперед.

— Если бы мы хоть что-то могли сделать, — беспомощно произнесла Герми.

Джон Ф. глубже закутался в пиджак.

— Что вы за люди! — воскликнула Лола Райт. — Сидите, ноете и ломаете руки! Я устала от этого! — Она с отвращением швырнула сигарету в огонь.

— Я тоже, — сквозь зубы процедила Пэт. — Меня уже тошнит!

— Патриция, дорогая, — простонала Герми, — думаю, тебе лучше не участвовать в этой дискуссии.

— Еще бы, мама! — поморщилась Лола. — Ведь это твоя беби! Ты всегда смотрела на Пэт только как на длинноногую девчонку, которая не желает пить молоко и залезает на вишню Эми Дюпре!

Пэт пожала плечами. Эллери Квин с подозрением посмотрел на нее. С прошлого четверга мисс Патриция Райт вела себя в высшей степени странно — слишком тихо и задумчиво для здорового экстраверта,[52] — как будто в ее хорошенькой головке роились какие-то тайные мысли. Эллери хотел обратиться к ней, но вместо этого зажег сигарету. Золотая лихорадка 1849 года, подумал он, началась со старой кастрюли в грязном ручейке. Кто знает, где могут найтись факты?

— А что вы думаете, Эллери? — взмолилась Нора.

— Эллери размышляет о деле, пытаясь найти в нем лазейку, — объяснила Пэт судье Мартину.

— Не юридическую, — поспешил пояснить Эллери, когда судья сдвинул брови. — Но я так долго жонглировал криминальными фактами в моих книгах, что… э-э… приобрел некоторую сноровку, жонглируя ими в реальности.

— Если вы добьетесь успеха с этими фактами, — проворчал старый юрист, — то вы чародей.

— Неужели ничего нельзя сделать? — возмутилась Нора.

— Давайте посмотрим правде в лицо, Нора, — мрачно продолжил Эллери. — Положение Джима безнадежно. Вам лучше подготовиться… Я перебрал в уме каждую крупицу показаний, тщательно взвесил каждый факт и не нашел лазейки. Еще никогда не было такого однозначного дела против обвиняемого. Картер Брэдфорд и шеф Дейкин соорудили настоящего колосса, и понадобится чудо, чтобы его опрокинуть.

— А я отнюдь не Голиаф,[53] — сухо добавил судья Илай.

— О, я готова ко всему, — горько усмехнулась Нора, затем отвернулась и закрыла лицо руками.

— Не делай резких движений, Нора! — всполошилась Герми. — Ты должна соблюдать осторожность.

Нора кивнула не оборачиваясь. Комнату наполнила тишина, от которой она, казалось, вот-вот взорвется.

— Мисс Робертс, — заговорил наконец Эллери; его черный силуэт вырисовывался на фоне пламени, — я хотел бы узнать кое-что.